Лео Брюс - Дело без трупа. Неоконченное дело [сборник]

Эд Уилсон жестом заставил ее умолкнуть, потому что в кафе вошли рука об руку Питер Феррерс и Шейла Бенсон. Заметив нас, они сели подальше в стороне, но я счел своим долгом подойти к ним и высказать что-то ободряющее. Они попросили меня присесть, и я впервые почувствовал, в каком напряжении находится Питер. Он выглядел так, будто провел без сна несколько ночей подряд. А Шейла Бенсон, изменив своей обычной манере, была необычайно тиха и печальна.

— Какое же ужасное место этот суд, — с чувством произнесла она, бросив взгляд на Питера.

— Понимаю ваши ощущения, — заверил я. — Я сочувствовал вам обоим на протяжении всего процесса. Но не стоит пока терять надежды. Никто не может предсказать заранее, каким станет вердикт.

— Его признают виновным, — мрачно возразил мне Питер.

И через несколько минут, в течение которых я тщетно пытался произносить какие-то слова утешения, он посмотрел на часы, а потом заметил, что жюри совещается уже больше часа и нам самое время возвращаться.

Он оказался совершенно прав. Мы не провели в зале суда и десяти минут, когда вошел судебный пристав.

Биф впервые заговорил:

— Ну вот и настал момент истины, — прошептал он, а я понял, что на самом деле приговор присяжных волновал его гораздо больше, чем можно было представить.

Я знал: как раз сейчас мне следовало вглядеться в лица присяжных и постараться по их выражению понять, к какому решению они пришли. Но я даже испытал облегчение, когда понял, что они строго соблюдают традиционное правило и ничем себя не выдают. Они с максимальными удобствами вновь устроились в креслах, как будто готовились достойно пережить свой последний звездный час, хотя точнее было бы сказать — последние десять минут своей значимости. Единственный раз в жизни, размышлял я, присяжным даровали возможность самовыражения, настолько важного и бесповоротного, что им могли бы сейчас позавидовать Данте или даже Шекспир. Одним лишь словом они были способны не только потрясти сердца немногочисленной аудитории, но решить судьбу человека.

Старшина присяжных, невысокий, похожий на воробья мужчина с длинными, но редкими прядями волос на голове, как будто вылепленной из теста, поднялся и сделал глубокий вдох. Он сорвался почти на фальцет, заявив, что жюри вынесло свой приговор. Старшина не сводил глаз с судьи в ожидании следующего вопроса, затем произнес гораздо громче, чем требовали обстоятельства:

— Виновен!

Воцарилась полнейшая тишина. Никто не собирался падать в обморок, не разрыдался и не поднялся с места. Подсудимый лишь однажды посмотрел на присяжных, а затем его голова поникла и взгляд уперся в пол. Одни собравшиеся в зале были поражены вердиктом, другие так самодовольно наслаждались собственной прозорливостью, что даже не разговаривали между собой.

Судья откашлялся, провозгласил приговор в окончательном виде, и мы вышли из здания суда, услышав, что Стюарта ожидает казнь через повешение.

Несколько дней после окончания заседаний суда я не виделся с Бифом, поскольку вынужден был покинуть Лондон, чтобы хотя бы немного отвлечься. Вердикт настолько потряс меня, что я не мог заниматься какой-либо работой. Для меня исход дела стал реальным ударом. Я сам поразился, насколько легкомысленным выглядело теперь мое собственное отношение ко всему в ходе этого и предыдущих расследований. Я, можно сказать, сам себя уговаривал: исход обязательно станет благополучным. И каким бы безрезультатным ни выглядело следствие, проводившееся Бифом, как бы ни тревожился я из-за напрасной траты времени, меня не покидало предчувствие, что некое чудесное открытие Бифа станет весомым доказательством невиновности Стюарта. Он будет оправдан, а мою книгу увенчает счастливый конец. Но ничего подобного не произошло, и тем больнее было осознавать, какой глупостью с моей стороны было ожидание благоприятного для всех нас итога.

Когда через три или четыре дня от Бифа пришло письмо, я вскрыл его, испытывая лишь глубочайший скептицизм. Биф не стал бы утруждаться написанием какого-либо послания, если не добился каких-то важных «подвижек», а в них моя вера была уже полностью утрачена. Меня посетила горькая мысль, что упрямый оптимизм Бифа служит теперь лишь тщетной попыткой замаскировать его промахи в работе.

Письмо было написано накануне и отправлено из дома сержанта на Лайлак-креснт. Вот его содержание:

Дорогой Т.!

Вчера я имел длительную беседу с сэром Уильямом Петтери. Должен отметить, что он гораздо больше некоторых (имен не стану здесь называть) оценивает мой вклад в расследование и решил подать апелляцию на вердикт суда. Во мне по-прежнему жива надежда, что Справедливость еще может восторжествовать. Крайне жаль, что вы не присутствовали при нашем разговоре, поскольку он способен привести к важному новому повороту в деле.

Какого дела? — задался я мысленным вопросом, изучая крупный почерк сержанта. Не было уже никакого дела. С моей точки зрения, все последние недели стали бессмысленной потерей времени, поскольку писать мне, собственно, оказалось не о чем. Автор не может создать детективного романа, где его главный герой, излюбленный им сыщик, не только ошибочно считает преступника невиновным, но даже не может выдвинуть гипотезы, в которой фигурировал бы другой потенциальный убийца.

С апелляцией я не связывал никаких надежд, а потому даже не потрудился выяснить, на чем она основана. В самом крайнем случае сэр Петтери мог оспорить только какие-то процедурные нарушения или попытаться доказать, что судья допустил неверное изложение сути вопроса, грубо нарушив права подсудимого. Но поскольку Сибрайт в своей речи выглядел беспристрастным и точным, а суд в целом был проведен с образцовым соблюдением всех положенных формальностей, мне не верилось, что найдется малейшая причина для проведения повторного процесса и пересмотра вердикта. Нет, следовало смотреть правде в глаза. Биф потерпел поражение, что означало огромную неудачу для меня самого.

Теперь передо мной вставала задача оглядеться и найти другого частного детектива, чьи достижения дадут мне в будущем материал для хороших романов, кто никогда не подведет меня, не поставит в унизительное положение. Признаюсь, я сожалел о вынужденном расставании с Бифом. Его колоритная личность давала мне возможность использовать в своих произведениях тонкие и необычные детали характера сержанта, проявлять изобретательность в изложении сюжетов, которую я считал одной из самых сильных сторон своего литературного дарования. Но с неизбежными потерями приходилось примириться.

До меня к тому времени уже донеслись отголоски историй об одном пожилом священнике из Уорчестершира, сумевшем добиться поразительных успехов и чья личность выглядела вполне подходящей для героя подобного рода беллетристики. Легенда гласила, что он никогда не покидал своего уставленного книгами кабинета, но тем не менее, в задумчивости попыхивая трубкой из сепиолита, раскрывал преступления, ставившие в тупик полицию двух континентов. Вероятно, мне следует немедленно взять на себя роль его Босуэлла, если только кто-то не успел опередить меня. Я принадлежал к числу писателей, творивших на основе материалов дел, расследуемых частными сыщиками, и понимал, насколько сложно будет мне найти нового персонажа. Но при этом продолжение сотрудничества с Бифом все равно представлялось совершенно невозможным. Стюарта Феррерса повесят, а когда его останки предадут земле, вместе с ними окажется погребенной былая репутация сержанта Бифа.