Энтони Беркли - Тайна семьи Вейн. Второй выстрел

Итак, я уже решил для себя, что когда-нибудь напишу детектив с точки зрения самого преступника: изображу его страхи и упования в ходе расследования – болезненную тревогу, с которой он следит, как преследователи вытаскивают на свет божий тот или иной факт, известный доселе лишь ему одному, и отчаянные попытки преступника вырваться из захлопывающегося капкана при помощи новых, фальшивых и снимающих с него подозрения улик. В подходящих руках такая книга может стать настоящим шедевром – и я не вижу причин, почему бы этим рукам не оказаться моими.

Такова была академическая теория, разработанная мной на досуге. И вот теперь у меня появилась мрачная возможность воплотить ее на практике. Ибо в этот самый момент я нахожусь под подозрением в человекоубийстве. Это я-то!

Кто-то (скорее всего Вольтер, которому, похоже, принадлежит большинство подобных цитат) однажды сказал: мол, последнее, что может позволить себе потерять человек – это голову. Свою голову я твердо намерен сохранить при себе.

Ввиду того, что я только что написал, мое последнее утверждение может показаться (если допустить, что мир когда-либо узрит мою рукопись) шуткой довольно мрачного толка. Однако она точно отражает нынешнее мое настроение. Ибо, как ни странно, я не слишком напуган, хотя, возможно, гляжу сейчас в лицо смерти, причем смерти в особенно ужасном ее обличье. Похоже, я храбрее, чем сам о себе полагал. (Как видит читатель, даже сейчас я не утратил способности к отстраненному и глубокому самоанализу.)

Я уже объяснил выше, что давно подумывал написать ровно такую воображаемую историю, какую нынче проживаю в ужасной действительности. Что ж, зачем мне чураться ее оттого лишь, что я стал жертвой повествования, а не его хозяином? История-то никуда не денется, и я ее запишу. Я твердо намерен с циничной отстраненностью хладнокровно и бесстрастно описать все обстоятельства, что привели к нынешнему моему затруднительному положению: ничего не пропуская (за одним-единственным исключением, обнародование которого может причинить боль другому человеку), ничего не преувеличивая и не преуменьшая. Словом, я готов не только приподняться над своей злосчастной ситуацией, но и воспользоваться ею, чтобы создать текст, который, если когда-либо выйдет в свет, послужит ценным вкладом в литературу, равно как и в реальную жизнь.

Не стану предлагать полиции ознакомиться с моей рукописью. Возможно, тщательное перечисление событий вместе с реконструкцией последних нескольких дней и способно помочь полицейским в их попытках разобраться, как именно Эрик Скотт-Дэвис встретил свою смерть, но я догадываюсь об их реакции, попробуй я к ним обратиться. Начисто лишенные воображения полицейские увидят в моем поступке попытку отвести от себя подозрения. Разве в состоянии они понять трепет художника, что понуждает меня взяться за перо? Нет, напротив, я предприму самые действенные меры, чтобы скрыть от них свой труд. Не в спальне, среди личных моих вещей и принадлежностей. Их, как мне прекрасно известно, уже переворошили неуклюжие пальцы какого-то сыщика в нелепых поисках «улик». У меня есть план получше.

И еще одно, последнее слово. Я не профессиональный литератор. Никогда прежде я не пытался передать какую-либо историю на бумаге. Я неопытен в искусстве тонких намеков и деликатных оттенков. Но один из моих жизненных принципов гласит: во всем, где нет чисто физических ограничений, любое дело, которое один человек сумел выполнить, и другой сумеет повторить. Не вижу причин, отчего бы я был способен к писательству хуже любого иного автора. Не льстя себе, скажу, что вряд ли мне не хватит на это занятие ума: во всяком случае, той толики, какая тут требуется.

Итак, сказав несколько вступительных слов, чтобы читатель мог в полной мере оценить пикантные обстоятельства, в которых была написана эта «повесть», я, как выражаются профессиональные писатели, приступаю к изложению фактов.

Честно говоря, я даже слегка удивился, получив от миссис Хиллъярд письмо с приглашением погостить пару недель у них в Минтон-Дипс. Мы с Этель Хиллъярд старые друзья – собственно говоря, я знаю ее с детства, – однако я полагал, что ее муж обо мне не слишком высокого мнения. Я о нем – так точно. Довольно неотесанный малый, мне всегда казалось, он ее недостоин. И все же, с Джоном Хиллъярдом или без него, Минтон-Дипс – это Минтон-Дипс: самое очаровательное поместье Девоншира, а для тех, кто имеет глаза, Минтон-Дипс в июне поистине несравненен. Конечно, я ответил согласием.

Но если я удивился, получив приглашение, то удивление это ни в какое сравнение не идет с тем, как я был изумлен, узнав по прибытии туда через десять дней, кто приглашен одновременно со мной. Минтон-Дипс-Фарм расположен в девонширской глуши, в самом сердце графства, в добрых десяти милях от ближайшего городка, так что Хиллъярды редко устраивают у себя сборища. Однако на этот раз у них получился почти настоящий прием. Я думал, что буду единственным гостем, а обнаружил в поместье еще пятерых.

Когда я приехал, все сидели за чаем в маленькой гостиной с низким потолком и по какой-то неведомой мне причине сочли уместным встретить мое появление чередой протяжных завываний. Я, разумеется, улыбнулся, как улыбаешься выходке невоспитанного ребенка в присутствии его матери, но про себя не мог сдержать раздражения. Пропали, развеялись дымом мои мечты о долгих ленивых днях на солнечных крутых склонах Минтонской долины, о долгих спокойных часах с книжкой и портсигаром… Нет, этой компании требуется вечно чем-нибудь заниматься, и они не уймутся, пока не втянут и меня в свои затеи.

С упавшим сердцем я принял из рук хозяйки дома чашку чая и опустился в кресло, хоть и сумел сохранить на губах все ту же улыбку цивилизованной учтивости. Я горжусь тем, что способен при любых обстоятельствах таить свои чувства от толпы невеж. А здесь собралась именно что толпа невеж. Был тут Эрик Скотт-Дэвис, господин, которого я особенно недолюбливал: здоровенный, громогласный и самодовольный тип, никчемный прожигатель жизни и любитель поволочиться за чужими женами, щедро наделенный невыносимым итонским чувством собственного превосходства и кембриджской самоуверенностью (сам я учился сперва в Фернхесте, а потом в Оксфорде). Был тут и Джон Хиллъярд: бледно-песчаные волосы, широкое и красное невыразительное лицо. Типичный джентльмен от сохи, благоухающий навозом и премного этим гордящийся.

Затем там были Поль де Равель с женой: супружеская чета, к которой я особой приязни никогда не испытывал. Жена, правда, хотя бы радовала взор: высокая тонкая красотка с огненно-рыжими волосами и сонными зелеными глазами, обычно полуприкрытыми, но в моменты волнения способными метать зеленые всполохи. Сия англичанка какое-то время подвизалась на сцене, теперь же сценой для нее стало все вокруг, а актерствовала она в повседневной жизни. Невзрачный Поль де Равель женился на ней четыре года назад, еще в бытность ее актрисой, и, по слухам, до сих пор любил ее столь же страстно, как и тогда. Меня всегда забавляло, до чего он слеп к ее притворству, аффектации и позерству. Поль де Равель француз по рождению, но англичанин по воспитанию и образованию, и хотя по-английски говорит без акцента, француз в нем преобладает и во внешности, и по характеру. Лично я всегда французов не жаловал. Де Равель на полголовы ниже жены и ходит за ней по пятам, как дрессированный пудель. Странная штука – сексуальное притяжение. Как ни вспомню о Поле де Равеле, благодарю Небо, что сам-то я этой напасти избежал.