Филлис Джеймс - Неподходящее занятие для женщины [= Неженское дело] [litres]

Однако решение оказалось ошибочным. Контора показалась ей еще более мрачной, воздух по сравнению с освеженной дождем улицей был здесь нестерпимо спертым; на мебели лежал толстый слой пыли; пятна крови на ковре приобрели буро-кирпичную окраску, производившую еще более тягостное впечатление, чем первоначальный веселый красный колер. В ящике не оказалось ничего, кроме угрожающего напоминания об оплате за электричество и счета из канцелярской лавки. Берни оплачивал – вернее, не оплачивал – безумные счета за презренную писчую бумагу.

Корделия заполнила квитанцию на электричество, протерла пыль и предприняла последнюю безнадежную попытку очистить ковер. После этого заперла контору и зашагала в сторону Трафальгарской площади, решив, что Национальная галерея придаст ей бодрости.

В 18.16 она села в поезд на станции «Ливерпуль-стрит». Было уже почти восемь вечера, когда она подъехала к коттеджу. Оставив машину все в той же рощице, она задумалась, не забрать ли из тайника пистолет, но решила, что с этим можно и подождать. Ее терзал голод, так что перво-наперво предстояло насытиться. Утром, прежде чем отправиться в путь, она тщательно заперла заднюю дверь и снова залепила оконную раму тонкой полоской клейкой ленты: непрошеные посетители не должны были уйти незамеченными. Но лента оказалась нетронутой. Она нащупала в сумочке ключ и, нагнувшись, просунула его в замочную скважину. Она никак не ожидала, что беда подстерегает ее вне коттеджа, а не внутри, поэтому нападение застигло ее врасплох. Какие-то доли секунды, прежде чем на нее упало одеяло, она уже знала, что сейчас произойдет. Но было поздно. Ее горло сдавила веревка, и она задохнулась от полезшей прямо в рот и в ноздри горячей шерсти. К ее языку прилипли сухие шерстяные волоски. Потом грудь пронзила острая боль, и она потеряла сознание.

Возня, предшествовавшая освобождению, была одновременно и чудом, и ужасом. Одеяло исчезло. Ей так и не удалось взглянуть на злоумышленника. На какое-то мгновение она захлебнулась сладостным воздухом вечернего сада, затем среди листвы мелькнуло ослепительное небо, но продолжалось это так недолго, что она не успела понять, что это значит. Следующим ее ощущением было чувство падения. В беспомощном удивлении она проваливалась в холодную темноту. Летя вниз, она успела припомнить старые кошмары и леденящие детские страхи. Затем она плюхнулась в воду. Задохнувшись от холода, она ощутила непередаваемый ужас. В момент соприкосновения с водой она инстинктивно сжала рот и теперь барахталась, стараясь вынырнуть на поверхность, ощущая вокруг ледяную черноту. Когда ей это удалось, она отряхнула голову и приоткрыла глаза. Черный тоннель уходил вверх, его венчал круг голубоватого света. Пока она держалась на воде, задрав голову, крышка колодца стала медленно задвигаться, как створки фотокамеры. Круг превратился в полукруг, затем в подобие месяца. Наконец на месте окна в мир не осталось ничего, кроме восьми дырочек, через которые сочился свет.

Она в страхе опустила ноги, надеясь нащупать дно. Дна под ней не оказалось. Отчаянно перебирая руками и ногами и одновременно стараясь подавить ужас, она ощупала стенки колодца в поисках выступа. И снова неудача. Скользкие кирпичные стены уходили вверх, как края могилы. Она запрокинула голову, и ей показалось, что стены извиваются в зловещей пляске, как брюхо отвратительной змеи.

И тут ее охватил спасительный гнев. Она не даст себя утопить, не станет подыхать здесь, в этой гадкой дыре, в одиночестве и страхе! Колодец был глубок, но узок, от силы фута три в диаметре. Если ей удастся не терять головы и не торопиться, она попытается упереться в стены ногами и плечами и начать продвижение наверх.

Падая, она не ушиблась о стену и каким-то чудом осталась целой и невредимой. Итак, она жива и способна размышлять. Ей всегда удавалось выжить, выживет и на этот раз.

Откинувшись назад, она оперлась спиной о холодную стену, раскинула руки и вонзила локти в кирпичи, чтобы не соскользнуть. Сбросив туфли, она уперлась ногами в противоположную стенку. Один из кирпичей над самой водой оказался слегка неровным, и она обхватила его пальцами ноги. Теперь у нее была ненадежная, но бесценная опора, позволяющая начать восхождение. Воспользовавшись ею, она вырвалась из ледяной ванны и на какое-то мгновение дала отдых мышцам спины и бедер.

Затем она стала мало-помалу продвигаться кверху, передвигая на миллиметр одну ногу, потом другую, а после этого с невероятным трудом приближая все тело к спасительному выходу. Она не сводила глаз с противоположной стены, стараясь не смотреть ни вниз, ни вверх и считая пройденный путь по кирпичам. Время уходило. Она не видела стрелок на подаренных Берни часах, хотя их тиканье казалось неестественно громким, словно они взяли на себя роль метронома, отсчитывающего удары ее сердца, вдохи и выдохи. Ноги сводила дикая боль, по спине растекалось что-то теплое и приятное, от чего ткань прилипла к коже, – видимо, кровь. Она заставляла себя не думать ни о воде, в которую могла в любую секунду сорваться, ни о свете, просачивающемся через дырочки в крышке колодца. Если ей суждено выжить, то энергию надо расходовать на преодоление очередного дюйма стены, а их оставалось еще немало.

Внезапно нога соскользнула, и она съехала на несколько ярдов вниз, беспомощно хватаясь за гладкие стены, пока не нашла, во что упереться. Падая, она еще больше ободрала спину, и по ее щекам покатились слезы беспомощности и жалости к себе. Она приказала себе набраться храбрости и снова поползла вверх. Через некоторое время ее тело свело судорогой, и она извивалась до тех пор, пока истерзанные мускулы не обрели способность двигаться. Иногда ее ноги нащупывали новую опору, позволявшую расслабиться и передохнуть. Тогда возникал труднопреодолимый соблазн подольше оставаться в сладостной неподвижности, и ей стоило немалых сил продолжить мучительное продвижение к спасению.

Ей казалось, что прошло уже несколько часов с той минуты, когда началось ее восхождение, похожее на трудные роды, наградой за которые станет выход в неприветливый мир. В колодце становилось все темнее. Свет, просачивающийся сквозь крышку, слабел. Она убеждала себя, что подниматься на самом деле вовсе не трудно. Во всем виноваты темнота и одиночество. Если бы речь шла просто о беге с препятствиями или о школьном гимнастическом упражнении, все выходило бы гораздо легче. Она заставила себя вспомнить гимнастические снаряды и кучу пятиклассниц, подбадривающих ее криками. Среди них стояла сестра Перпетуя. Почему же она не смотрит на Корделию? Корделия окликнула ее, и женщина медленно повернулась в ее сторону и одарила ее улыбкой. Только это была вовсе не монахиня – это была мисс Лиминг, сардонически усмехающаяся под бледной вуалью.