Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

— Как сказать, Холмс. Если бы это была та самая зеленая овца, что намалевана на гостиничной вывеске… я бы, пожалуй, впечатлился!

— Да уж, животина и впрямь внушительная и ведь какого еще кошмарного зеленого оттенка…

— А-а-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха!

Конечно, эта наша болтовня и смешливость соответствовали не столько количеству выпитого, сколько степени пережитого за этот вечер, потому и веселили нас самые незатейливые шутки. Но «Зеленая овца», несмотря ни на что, оказалась очень неплохим местом для отдыха. Холмс, усевшись в потертое «вальтерово» кресло, под оранжевую бахрому гигантского торшера, вытянул длинные ноги на середину гостиной и принялся не спеша раскуривать свой старенький «Бриар». А я, переодевшись в просторную домашнюю куртку, нашел на этажерке «Вестник психологии» за 1888 год и прилег было с ним на диван, но не сумев сосредоточиться на серьезных проблемах, стал разглядывать гостиную и беззастенчиво зевать в ожидании чая. В наших просторных апартаментах были в большом количестве собраны все те с детства привычные предметы обстановки: старинная мебель, гардины в помпончиках, ковры, зеркала, всевозможные тропические растения, гравюры, фотографии, картины и всякого рода безделушки, что, по моему твердому убеждению, только и создают уют. Правда, в последнее время под напором новейших французских веяний эти «неизменные спутники комфорта» объявили вдруг излишествами, безнадежно устаревшими и вдобавок безвкусными, вследствие чего многие модные гостиные приобрели вид наскоро оборудованных стоянок штаба в опустошенной местности противника. «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними…» Но, увы, меняемся к худшему — подвел я итог своим ностальгическим раздумьям. Где мое рвение, где мой прежний энтузиазм? Что-то я его не нахожу…

— Сознайтесь, Ватсон, вы не верите в успех этого дела, — неожиданно спросил Холмс.

Я был удивлен проницательностью моего друга, тем более что нас разделяли заросли фикуса в объемистой кадке, и не сразу сообразил, что наблюдал он за мной в зеркало, наклонно висящее над моим диваном. Действительно, я был пропитан скептицизмом почти в той же мере, как и только что выпитым хересом, но льстил себя надеждой, что по моему виду не заметно было ни того ни другого. И хотя вопрос Холмса задел меня за живое, я не был готов так вот, с места в карьер, ему отвечать. Да и вряд ли бы ответ ему понравился. Заметив мое смущение, Холмс подбодрил меня на свой лад.

— Давайте выкладывайте, дружище, все без обиняков. Чужая точка зрения вполне способна разрушить ложную конструкцию или укрепить истинную.

Деваться было некуда и, пожав плечами, я волей-неволей решил высказаться начистоту:

— Э-э… м-м… не то чтобы я не верил в успех… скорее, я не верю в наличие самого дела… Все это с самого начала представляется мне не вполне м-м… серьезным, Холмс. Люди с легкими психическими отклонениями, каким, к сожалению, является наш симпатичный мистер Торлин, их больными-то назвать язык не повернется, часто бывают очень последовательны в своих фантазиях и способны увлечь ими даже такие трезвые головы, как ваша, Холмс. Прибавьте излишнюю впечатлительность, которой учитель страдал с детства, если даже лечился у доктора Т., а скажу вам, этот доктор пустяками не занимается. Неужели же вы не видите всех симптомов душевного заболевания — они должны быть очевидны для ваших натренированных глаз. Да и с чего все началось-то? Вспомните! Мистеру Торлину приснился сон. Сон! Подумать только! Мне они снятся каждую ночь и гораздо более причудливые, но я их никому не рассказываю. Да и в вашей практике, Холмс, если не ошибаюсь, сон никогда не являлся основанием не то что для расследования, а и для мало-мальски серьезного разговора. Хотя, надо согласиться, в последнее время все как с цепи посрывались, пересказывают друг другу сны, переписывают их в толстые тетрадки. Появились даже серьезные исследования на эту несерьезную тему. Согласен, что душа человека очень впечатлительна, подвержена иной раз всякого рода аномалиям и странностям, еще недостаточно изученным. Но нельзя же все на свете объяснять этими странностями и аномалиями. Отклонения от нормы повсеместно объявлять правилом, а правила отметать на том лишь основании, что они не могут волновать воображение. Такое еще простительно журналистам, которые для оживления своей писанины готовы на голову встать, но не вам, Холмс. Вы всегда отличались строгой логичностью суждений и светлым аналитическим умом. С другой стороны, я легко могу объяснить теперешнее ваше состояние. Бездеятельность, друг мой, для вашей энергичной натуры смерти подобна. А после схватки с кровавым Лекарем она вам особенно тяжела, и, судя по всему, вам нужен не отдых, как любому другому измотанному человеку, а другое не менее запутанное и опасное дело. Таков уж ваш профессиональный темперамент. Но все же это не повод высасывать из пальца преступление, которого, по-видимому, и не было. Как-то это несерьезно, Холмс.

— Гм… гм…

— Взять, к примеру, хотя бы обморок миссис Вайс. Ну что тут выходит за рамки обыденности? Вызван он либо действительной потерей крови от простого бытового пореза, либо страхом, обычным у женщин при виде крови… Или опрокинутый томатный соус. Ах, как страшно! А этот красный цветок? Французский символизм какой-то, если только не хуже, — русский анархизм. То он был, а то вдруг пропал сам собой, но при этом всех привел в замешательство… С серыми пальцами и вовсе несерьезно, что там могло примерещиться деревенскому пастуху, извините, «в подпитии». Тогда я, может, и зеленую овцу сюда же приплету, коль скоро она поразила мое воображение. Не скрою, в какой-то момент некие такие флюиды и меня взвинтили. Воздух был точно наэлектризован таинственным. Но надо же рассуждать здраво. Ну, что, к примеру, можно было извлечь из этой одинокой колеи на дороге и каких-то там пыльных камушков? Ну, скажите мне, Холмс, что? По-моему, все это притянуто за уши.

Никогда раньше я не позволял себе ничего подобного, но никогда раньше Холмс и не интересовался всерьез моим мнением. Потому, видно, меня и прорвало. Я был даже несколько смущен своей горячностью. Но Холмс, похоже, нисколько не обиделся, а даже как будто развеселился.

— Что ж, Ватсон, я сам напросился…

— Да, Холмс, вы сами начали этот разговор, а я прямолинейный солдафон — что на уме, то и на языке…

— В одном, по крайней мере, вы правы, друг мой, ушат холодной воды в нужный момент мне не повредит, а такой момент, думаю, назрел. И уже требуется ответить на вопрос, что это — набор случайностей или элементы мозаики, из которой сложится картина преступления, если только укладывать их с умом. Самая большая ошибка нашего брата сыщика в том, Ватсон, что мы или переоцениваем факты, или их недооцениваем. И все из-за нашего нежелания возиться с ними, с фактами и фактиками. Оттого в своем нетерпении мы легко желаемое принимаем за действительное и только путаем себя и других. Но ведь хороший охотник не тот, кто день-деньской разгуливает с ружьем и собакой, и даже не тот, кто много стреляет, а тот, кто попадает в цель. А чтобы в нее попасть, надо на все обращать внимание: откуда вспорхнула утка, какое взяла направление, какой разгон, какова повадка птички, ее норов, какова траектория пули… и прочее. Требуется держать в голове разом множество мелочей, которые и обеспечивают успех охоты — меткий выстрел. Нюх сыщика, как и нюх охотника, складывается из умения копить и отбирать мельчайшие находки опыта и делать из них правильные выводы. Вкус к анализу — вот главное. А вкус этот рождается из любви к своему делу, к постоянному и скрупулезному труду. И здесь конечно необходимо терпение. Губят же все торопливость, приблизительность и верхоглядство. Вы хотите знать, Ватсон, что было такого особенного в этой колее и в этих нелепых камушках? Ну что ж, пожалуйста, у меня от вас секретов нет. Как вы, вероятно, помните, подойдя к развилке…