Жорж Сименон - Бургомистр города Верне

— Не сомневался в этом, Мелебек.

Они не выносили друг друга. Для Терлинка Мелебек был в совете единственным противником, столь же хладнокровным, как он сам.

Мелебеку Йорис представлялся прежде всего тем человеком, каким хотел бы стать сам адвокат; во всяком случае, бургомистр загораживал ему дорогу и был нечувствителен к его иронии.

— Очень мило с вашей стороны, Терлинк, что вы не сомневаетесь в этом: мы ведь все — и вы также — работали для общего блага, верно? Вчера мы были взволнованы, да, поистине взволнованы, видя, как вы поспешили к нам в такой трудный момент…

Терлинк вновь раскурил сигару.

— И мы поняли, что вместе с нами вы хотите избежать скандала, который лишь внесет смятение в души. Поэтому, как вы сами видели, все без колебаний согласились резать по живому…

Йорис поднял голову. Слово Мелебека подействовало на него, словно вид ножа, врезающегося в тело, и он, сам того не желая, вспомнил ямочки на лице Лины ван Хамме, черты которой разом ожили перед его внутренним взором.

— Не следует только допускать, чтобы столь прискорбный факт после подобного решения использовали в избирательных целях.

— Что вам поручили мне передать?

— Вы пробудете бургомистром самое малое еще три года. Ван Хамме не собирается больше выставлять свою кандидатуру.

— Вот как?

— Вас просят об этом — проявить христианское милосердие и не использовать в политической борьбе…

— Говорите, говорите, Мелебек.

Молчание.

— Что вы решили, когда я пришел вчера вечером?

— Мы лишь…

— Полно врать, Мелебек. Решение принимали не только вы, но и Леонард.

И сын Леонарда. Один ни за что не хотел терять свое положение в Верне, другой — в армии. А поскольку для этого нужно было пожертвовать Линой…

— Терлинк!

— Что «Терлинк»? Уж не посмеете ли вы утверждать, что это неправда?

Все, вы, сговорившись с ван Хамме, тоже хотели, чтобы он пожертвовал Линой. Вы вспомнили стих, процитированный Комансом: «Если глаз твой соблазнит тебя…» Он отбросил его от себя. И другой глаз тоже. А сверх того — и остальное тело…

— Что это означает? — холодно осведомился Мелебек. — Вы отказываетесь?

— От чего?

— От обязательства.

— Какого?

— Не пользоваться этим прискорбным происшествием в своих политических целях.

Опять звук погребального колокола. Новые похороны.

— Испугались?

— Я этого не говорил.

— Что вы предлагаете мне взамен?

— Место на следующем собрании.

— Место ван Хамме?

— Или кого другого. Кто-нибудь подаст в отставку, чтобы уступить вам свое кресло.

— Обещаю.

Мелебек заерзал на стуле, переложил портфель на колени:

— Но мне поручено…

— Заставить меня дать письменное обязательство?

— Просить вас… да… В общем, дать гарантию, что…

Терлинк взглянул на Ван де Влита, словно спрашивая у него совета, и схватил перо.

»… обязуюсь никогда не намекать ни в публичных выступлениях, ни в частных разговорах на… «

— Скажите, Мелебек…

Адвокат не шелохнулся.

— Вам еще не приходило в голову выставить свою кандидатуру в депутаты?

Молчание. Однако Мелебек побледнел.

— Вот ваша бумажка. Давайте мою.

И вот Терлинк прочел ручательство в том, что до истечения трех месяцев он станет dijkgraves, следовательно, членом верховной корпорации, которая посредством плотин распоряжается водой как из моря, так и с неба.

— Если увидите Леонарда, скажите ему…

Терлинк поискал формулу вроде той, где поминались витрины и ценники, но не подобрал ничего подходящего.

— Нет, ничего ему не говорите. До свидания, Мелебек.

— Удачного и счастливого года, Йорис!

Дважды ткнувшись ротиком в шершавые щеки мужа, она произнесла эти слова таким жалобным голосом, таким проникновенным тоном, что, казалось, они означали: «Один страшный год кончился, начинается другой, не менее страшный, мой бедный Йорис! Я буду страдать. Ты будешь страдать. И молю Бога избавить нас от еще более страшных потрясений».

Терлинк скользнул губами по волосам жены, еще накрученным на бигуди, и прошептал:

— Счастливого года, Тереса!

Одеваться им пришлось при электрическом свете, потому что они собирались к семичасовой заутрене. Намереваясь причаститься, они не поели и не выпили кофе. Внизу под лестницей им навстречу вышла Мария:

— Счастливого и богоугодного года, баас!

На улице, в темноте, Тереса чуть не упала и взяла Терлинка под руку.

Был гололед, и многие женщины, направлявшиеся с мужьями в церковь, выделывали гротескные па. Стояли холода. У всех изо рта вылетал пар, и так же было в церкви, которую еще не согрело дыхание верующих.

Народу было полно: явились все, кто жаждал причаститься в первый день нового года, а также те, кто надеялся целиком посвятить свое время визитам.

Хотя у Йориса и Тересы была своя скамья, Тереса всю службу стояла на коленях, закрыв лицо руками, и когда ей приходилось вставать при чтении Евангелия, вид у нее был потерянный, словно не от мира сего. Терлинк оставался на ногах, прямой, со скрещенными руками и взглядом, устремленным на колеблющиеся огоньки алтарных свеч.

Тем не менее один раз взгляд его упал на голубую истертую плиту нефа, где еще можно было прочесть слова: «… досточтимый Целий де Бэнет… «

Год, не то 1610-й, не то 1618-й — цифры уже неразборчивы. Под камнем покоились останки одного из предков Тересы, которая, молясь, хватала ртом воздух — быть может, из-за торопливости, быть может, от избытка рвения, — отчего издавала звуки, похожие на хлюпанье насоса.

Когда народ повалил из церкви, уже занялся день, и люди с удивлением увидели розовое солнце над белыми от инея крышами. Мальчишки торговали облатками, большими, как облатка священника, и каждый прихожанин покупал себе одну, по обычаю нес ее в руке и, придя домой, прикреплял к двери.

Терлинк еще не оделся — в том смысле, что на нем был пока повседневный костюм. Первым делом он съел яичницу с салом и одну из вафель, испеченных Марией и наполнивших благоуханием весь дом. Затем взял гоголь-моголь для Эмилии, сунул в карман вафлю и пошел вверх по лестнице, а Тереса, все с той же скорбной миной, проводила его глазами.

Муж только изредка позволял ей взглянуть на дочь через дверной глазок. Нет, он ей ничего не запрещал. Просто в присутствии матери Эмилия становилась невозможной, приходила в необъяснимую ярость, и успокоить ее удавалось лишь с невероятным трудом.

Открыв наверху дверь, Терлинк нахмурился: он не застал обычной картины. Это было даже немножко страшно, потому что из-за скудного освещения он не сразу понял, что произошло.

На кровати высилась гора перьев, под которой и спряталась сумасшедшая, да так ловко, что видны были только ее глаза.