Жорж Сименон - Первое дело Мегрэ

Он повернулся к заснувшему инспектору:

— Жанвье! Эй, Жанвье! Мне кажется, что это для тебя.

— Кто? Что такое?

— Убийца.

— Где?

— В Жавеле. Я записал адрес на клочке бумаги. На сей раз его жертва — старая женщина, служанка, матушка Файе.

Жанвье уже надевал пальто и, отыскивая шляпу, допивал кофе, оставшийся на дне чашки.

— Кто занимается Пятнадцатым округом?

— Гонес.

— Предупреди, пожалуйста, что я выехал туда. Спустя минуту Лекер поставил еще один крестик, седьмой по счету, в последней графе своей записной книжки. Разбили вдребезги сигнальное стекло на авеню Иена, в ста пятидесяти метрах от Триумфальной Арки.

— Среди осколков стекла найден носовой платок со следами крови. Детский платок.

— Метка есть?

— Нет. Платок в синюю клетку, не очень чистый. Человек, по-видимому, обернул им руку, чтобы ударять по стеклам.

На лестнице раздались шаги. Это шла дневная смена. Гладкая, лоснящаяся кожа на щеках полицейских говорила о том, что они только-только побрились, умылись холодной водой, а потом прошлись по морозцу.

— Как праздновали? Хорошо?

Соммер уже закрыл жестяную коробку, в которой принес свой завтрак. Только один Лекер не двинулся с места; он оставался и будет работать вместе с вновь заступившей бригадой.

Толстяк Годен уже натянул на себя полотняную блузу, которую носил на работе, и поставил греть воду для грога: всю зиму он никак не мог избавиться от насморка и лечился с помощью солидных порций грога.

— Алло! Да… Нет, не ухожу… Я замещаю Потье, который уехал повидаться с семьей. Что? Да… Меня это интересует лично… Жанвье уехал, но я передам ваше сообщение в Сыскную полицию. Инвалид? Какой инвалид?

Вначале надо всегда проявить терпение, ибо не так-то просто разобраться в том, что вам сбивчиво сообщают люди, рассказывающие о происшествии так, будто весь мир уже должен быть в курсе событий.

— В домишке, что позади… Ясно. Значит, не на улице Миша? На какой же? На улице Васко да Гама… Ну конечно, знаю. Домик с садом и забором… Я и не подозревал, что он инвалид. Хорошо… Он почти не спит… Мальчишка спустился по водосточной трубе? Сколько лет? Он не знает? Верно, очень темно… Откуда же ему известно, что это был мальчишка? Послушай, будь любезен, позвони мне еще раз. Ты тоже уходишь? Кто тебя заменит? Толстяк Жюль? Тот самый… Да… Ладно… Передай ему привет и скажи, пусть позвонит мне.

— Что случилось? — спросил один из вновь пришедших.

— Укокошили старуху в Жавеле.

— Кто?

— Какой-то инвалид, живущий позади дома, утверждает, что видел, как мальчишка карабкался по стене к ее окну…

— Неужели мальчишка убил?

— Во всяком случае, у одной сигнальной тумбы найден детский носовой платок.

Лекера слушали без особого интереса.

Лампы еще горели, но дневной свет уже настойчиво пробивался в окна, разрисованные морозом. Кто-то из присутствующих подошел к окну и поскреб хрустящую корочку льда на стекле. Чисто механически. Может быть, тоже воспоминания детства, как кровяная колбаса Сом-мера?

Все ночные дежурные разошлись. Пришедшие им на смену устраивались поудобнее, располагаясь на весь день, просматривали рапорты.

Угнали машину со сквера Ля Брюер.

Лекер сосредоточенно разглядывал свои семь крестиков, потом поднялся и встал перед огромной картой, укрепленной на стене.

— Заучиваешь план Парижа наизусть?

— Я его и так знаю. Но есть одна деталь, которая меня удивляет. Приблизительно за полтора часа разбиты семь сигнальных стекол. Но если присмотреться повнимательнее, бросается в глаза, что тот, кто этим развлекался, идет не по прямой, а все время петляет.

— Может быть, он недостаточно хорошо знает Париж?

— Или слишком хорошо. Он ни разу не прошел мимо полицейского участка, хотя они попадались бы на его пути, если бы он так не кружил. А сколько постовых на всех перекрестках!

И Лекер пальцем показал по плану.

— Но он и там не появлялся. Он их обходил. Он рисковал только на мосту Мирабо. Но тут уж ничего не поделаешь: если он хотел перейти Сену, то другого выхода у него не было.

— Наверно, он пьян, — пошутил Годен, прихлебывая горячий грог и дуя на него.

— Но почему, спрашивается, он перестал быть стекла?

— Он несомненно уже пришел домой.

— Тип, который в шесть утра находится в квартале Жавель, вряд ли живет на площади Этуаль.

— Тебя это занимает?

— Меня это пугает.

— Кроме шуток?

Действительно, Лекер, для которого самые драматические ночные происшествия Парижа означали не более чем крестик в записной книжке, был непривычно взволнован.

— Алло! Жавель? Это ты, толстяк? Говорит Лекер… Послушай, позади дома на улице Миша есть домишко какого-то инвалида. Так… Но рядом с ним имеется еще один дом, красный, кирпичный, а внизу бакалейная лавка… Да… Там, в этом доме, ничего не случилось? Консьержка ничего не говорила? Не знаю… Нет, ничего не знаю… Может быть, пойдешь к ней узнать, ну да…

Его вдруг обдало жаром, он погасил не выкуренную еще и до половины сигару.

— Алло! Терн? Вы не получали сигналов о помощи в вашем квартале? Никаких? Только пьяные? Спасибо. Кстати, патруль выехал? Выезжает? Попросите их, на всякий случай, присматриваться, не попадется ли им мальчишка… Мальчишка, усталый, с окровавленной правой рукой… Нет, это не побег. Я вам потом объясню…

Глаза его были прикованы к карте, на которой добрых десять минут не загоралось ни одной лампочки. Вот снова мигнул сигнал, но это оказалось совсем не то. Просто случайное отравление газом в Восемнадцатом округе, на салом верху Монмартра…

Только черные силуэты озябших прохожих, возвращавшихся с ранней мессы, мелькали на улицах Парижа.

Одно из самых отчетливых воспоминаний, сохранившихся у Андрэ Лекера о своем детстве, — это неотступное чувство однообразия. Мир его в то время ограничивался большой кухней их дома в Орлеане, на самой окраине города. Зимой и летом сидел он там у открытых дверей, забранных решеткой, которую отец смастерил как-то в воскресный день, чтобы Андрэ не мог забираться один в сад, где весь день-деньской кудахтали куры и что-то грызли в своем загоне кролики.

В половине девятого утра отец на велосипеде отправлялся на работу в другой конец города на газовый завод. Мать принималась за хозяйство: по заведенному раз и навсегда порядку поднималась в комнаты и клала тюфяки на подоконники — проветривать.

Не успеешь оглянуться, как колокольчик торговца овощами, толкающего перед собой тележку, извещает о том, что уже десять часов. Два раза в неделю ровно в одиннадцать бородатый доктор приходил навещать его младшего брата, который вечно болел. В его комнату Андрэ не разрешалось входить.