Гилберт Честертон - Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

Вуд обменялся с хозяевами несколькими пустыми и вежливыми фразами, имевшими непосредственное отношение к цели его посещения – экспертизе картин. Он извинился за то, что позволил себе явиться в замок в день большого семейного торжества – приезда австралийского кузена. Впрочем, он скоро убедился, что появление его самого и его спутников оживило замок и даже несколько развлекло мисс Дарнуэй. Поэтому он без колебаний провел Пейна в смежную с залом библиотеку. Там висел портрет, который он хотел показать своему коллеге – не как произведение искусства, а, скорее, как загадку. Маленький священник засеменил в библиотеку вслед за ними; по-видимому, он разбирался в старинных картинах не хуже, чем в старинных молитвах.

– Я горжусь, что нашел эту картину! – сказал Вуд. – Я уверен, что это Гольбейн. А если не Гольбейн, то какой-нибудь его современник, еще более гениальный, чем он.

Портрет был написан в свойственной той эпохе манере – грубо, но искренне и чрезвычайно жизненно. Он изображал мужчину в черном платье, отороченном золотом и мехом, с крупным белым лицом и внимательными глазами.

– Какая жалость, что искусство не остановилось навеки в ту переходную эпоху! – воскликнул Вуд. – Зачем ему было переходить куда-то? Вы видите, это лицо достаточно реалистично, чтобы быть реальным! Обратите внимание: оно тем более выразительно, что окружающие его второстепенные предметы написаны неумело и наивно! А глаза? Они еще реальнее, чем лицо! Клянусь богом, они, по-моему, даже слишком реальны для лица! Можно подумать, что они из него вот-вот вылезут.

– Фигура плохо написана, – заметил Пейн. – В конце средних веков художники были еще недостаточно знакомы с анатомией, в особенности северные. Левая нога никуда не годится.

– Я с вами не согласен, – спокойно сказал Вуд. – Средневековые мастера, работавшие на заре реализма, были бо`льшими реалистами, чем мы думаем. Вы, пожалуй, скажете, что на этом портрете одна бровь выше другой, но я готов держать пари, что, если бы вы были знакомы с этим парнем лично, вы заметили бы, что у него и в жизни одна бровь выше другой. И я не удивился бы, если бы он оказался хромым, и потому художник сознательно вывернул ему ногу.

– Как он выглядит! Что за старый черт! – внезапно воскликнул Пейн. – Простите, пожалуйста, ваше преподобие, за резкое выражение.

– Ничего, я верю в черта, – сказал священник с непроницаемым лицом. – Кстати, согласно преданию, черт был хромым.

– Уж не хотите ли вы сказать, что это сам черт и есть? Между прочим, кто это такой?

– Лорд Дарнуэй, современник Генриха Седьмого и Генриха Восьмого, – ответил Вуд. – О нем тоже существуют забавные предания. Одно из них изложено в виде надписи на раме этого портрета. Более подробный вариант я нашел здесь же, в замке, в одной книжке. Стоит прочесть и то и другое.

Пейн наклонился к раме и с трудом, по складам прочел следующее четверостишие:

– В седьмом потомке я воскресну

И в семь часов опять исчезну.

Таков мой рок, и горе той,

Кто станет вновь моей женой.

– Звучит жутковато, – заметил Пейн. – Впрочем, это, может быть, потому, что я ни слова не понял.

– Если бы вы поняли эту надпись, она показалась бы вам не менее жуткой, – тихо сказал Вуд. – Согласно самой поздней записи, которую я нашел в старой книге, этот человек покончил с собой таким образом, что его жена была заподозрена в убийстве и казнена. Вторая запись рассказывает о другой трагедии, имевшей место через семь поколений: в царствование короля Георга еще один Дарнуэй покончил с собой, предварительно насыпав яд в бокал своей жены. Говорят, что оба самоубийства имели место ровно в семь часов. По-моему, тут дело в том, что этот Дарнуэй воскресает в каждом седьмом потомке и, как гласит надпись, делает гадость женщине, имевшей глупость выйти замуж за данного потомка.

– В неприятном положении окажется очередной седьмой потомок, – вполголоса заметил Пейн.

Вуд сказал еще тише:

– Нынешний наследник как раз седьмой.

Гарри Пейн внезапно расправил грудь и плечи, как человек, сбрасывающий тяжелый груз.

– Какой чепухой мы занимаемся! – воскликнул он. – Мы все интеллигентные люди и живем в двадцатом столетии! До того, как я попал в это проклятое место, я только смеялся над подобной чушью.

– Вы правы, – сказал Вуд, – если бы вы подольше пожили в этом подземном замке, вы стали бы воспринимать все окружающее совсем иначе. Я заинтересовался этим портретом, когда перевешивал его. Мне немало пришлось с ним повозиться. Иногда мне кажется, что это нарисованное лицо живее мертвых лиц здешних обитателей, что оно талисман или магнит… что оно повелевает стихиями и судьбами людей и предметов. Вы, вероятно, назовете это фантастикой…

– Что за шум? – внезапно спросил Пейн.

Все прислушались, но сначала не услышали ничего, кроме глухого ропота прибоя. А потом им почудилось, что к этому ропоту примешивается еще какой-то звук; казалось, что кто-то старается перекричать прибой. Сперва шум волн заглушал голос, потом он стал явственнее. Через несколько секунд уже не оставалось места сомнению: на берегу кто-то кричал.

Пейн повернулся к окну и наклонился, чтобы выглянуть из него. Это оказалось то самое окно, в которое был виден только ров, отражающий небо и каменные ступени двора. Однако теперь он отражал нечто совершенно новое для Пейна. С отраженных ступеней в воду свисали чьи-то отраженные ноги. В узкое окошко Пейн видел только эти черные ноги, резко вычерченные на фоне бледного заката. Головы человека не было видно, она была как бы в облаках, и это обстоятельство придавало особенную таинственность его крику; он выкрикивал какие-то слова, которых ни Пейн, ни его спутник не могли как следует расслышать. Пейн высунулся из окошка с изменившимся лицом и сказал не своим голосом:

– Как он странно стоит!

– Нет-нет, – сказал Вуд успокоительным шепотом, – в отражении все выглядит искаженным… Вода зыблется, а вам кажется…

– Что кажется? – спросил священник.

– Что он хром на левую ногу, – ответил Вуд.

Овальное окно все время казалось Пейну магическим зеркалом. У него было такое впечатление, будто в этом зеркале отражаются неисповедимые судьбы. Помимо человеческой фигуры, он видел в нем еще нечто такое, чего не понимал: три длинных, тонких ноги резко выделялись на светлом фоне, словно рядом с незнакомцем стоял какой-то исполинский трехногий паук. Эта сумасшедшая ассоциация вскоре сменилась другой – более жизненной: он подумал о треножниках языческих оракулов. А через несколько секунд и таинственный треножник, и человеческие ноги исчезли из его поля зрения.

Он повернулся и увидел бледное лицо Уэйна. Рот старика-дворецкого, из которого торчал один-единственный зуб, был широко раскрыт.