Гилберт Честертон - Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

– Он приехал, – пролепетал Уэйн. – Пароход прибыл из Австралии сегодня утром.

Переходя из библиотеки в центральный зал, они услышали шаги приезжего, поднимавшегося по лестнице и тащившего за собой свой, по-видимому, не слишком большой багаж. Когда Пейн увидел этот багаж, он облегченно рассмеялся. Таинственный треножник оказался всего-навсего складным штативом фотографического аппарата, и человек, несший его, ничем не отличался от всех нормальных людей. Он был одет в темный костюм, сидевший на нем довольно мешковато, и серую фланелевую рубашку, а башмаки его громыхали весьма непочтительно по паркету мертвых покоев. Когда он двинулся дальше, чтобы поздороваться со своими родственниками, можно было заметить, что он хромает, но хромает почти незаметно. Впрочем, Пейн и его спутники не обратили внимания на походку приезжего – их взоры были устремлены на его лицо.

Приезжий, как видно, сразу почувствовал, что его появление вызвало переполох и даже некоторый ужас. Но Пейн мог поклясться, что австралиец не знал причин этого странного приема. Девушка, с которой он заочно был помолвлен, оказалась, безусловно, очень хороша собой и не могла не понравиться ему, но одновременно она пугала его – это было очевидно. Старик-дворецкий приветствовал его, точно феодального лорда, но в то же время обращался с ним как с фамильным привидением. Священник глядел на него с непроницаемым и потому особенно таинственным лицом. Пейн мысленно оценил всю жуткую иронию положения – иронию, напомнившую ему о греческой трагедии. Он предполагал увидеть в приезжем дьявола, а увидел нечто худшее: бессознательный рок. Казалось, что австралиец идет навстречу преступлению с чудовищной беспечностью Эдипа. Он вступил в родовой замок так беззаботно, словно ничего не видел и явился сюда только для того, чтобы сфотографировать живописные руины. И даже сам фотографический аппарат с его штативом преобразился в треножник древней Пифии [17].

Когда несколько позднее Пейн собрался уходить, он, к великому своему удивлению, понял, что австралиец гораздо лучше разбирается в окружающей его обстановке, чем можно было предположить. Он наклонился к художнику и сказал ему шепотом:

– Не уходите… или поскорее приходите опять. Вы похожи на живого человека. Этот замок внушает мне ужас.

Выйдя из этих почти подземных залов на ночной воздух, пахнувший морем, Пейн почувствовал себя так, словно вырвался из сонного царства, в котором события громоздились друг на друга, как в нелепой чехарде. Приезд австралийца Пейн находил каким-то невразумительным. Лицо приезжего – точная копия лица на старинном портрете – взволновало его. Этот человек представлялся ему двуглавым чудовищем. Однако не все увиденное им в замке показалось ему кошмарным сном, и не лицо австралийца запомнилось ему отчетливее всего остального.

– Вы говорите, – обратился он к доктору, с которым шел по темному песчаному берегу темнеющего моря, – вы говорите, что этот молодой человек помолвлен с мисс Дарнуэй на основании какого-то древнего семейного договора. Это похоже на роман.

– На исторический роман, – ответил доктор Барнет. – Род Дарнуэй заснул несколько столетий тому назад, когда жизнь действительно напоминала роман. Да, если я не ошибаюсь, у них существует традиция, по которой двоюродные и троюродные братья, достигнув определенного возраста, женятся на своих кузинах, чтобы удержать наследство в одних руках. Дурацкая традиция, скажу я вам! И если такие кровосмесительные браки часто имели место в их семье, то вырождение рода можно отнести всецело на счет дурной наследственности.

– Я не согласен с вами, – заметил Пейн довольно сухо. – Не все они вырожденцы.

– Конечно, – сказал доктор, – молодой человек не выглядит дегенератом, хоть он и хромой.

– На что вы намекаете? – воскликнул Пейн в припадке внезапного и совершенно необъяснимого гнева. – Если в мисс Дарнуэй, по-вашему, что-то не так, то у вас самих дегенеративный вкус!..

Лицо доктора омрачилось.

– Мне кажется, что я знаю обо всем этом больше, чем вы, – сказал он коротко.

Они двинулись дальше в молчании. Каждый из них чувствовал, что вел себя грубо и, в свою очередь, стал жертвой грубого обращения. Вскоре они распрощались, и Пейн еще долго размышлял в одиночестве о случившемся, так как его приятель Вуд остался в замке по какому-то делу, имевшему отношение к картинам.

Пейн не преминул воспользоваться приглашением австралийца, нуждавшегося в поддержке живого человека. В течение ближайших нескольких недель он основательно познакомился с мрачными покоями замка Дарнуэй. Следует, впрочем, отметить, что он вовсе не думал посвящать себя целиком поддержке австралийского кузена. Меланхолическая молодая леди, по-видимому, еще больше нуждалась в поддержке и развлечении; во всяком случае, Пейн проявлял величайшую готовность развлекать ее. Будучи, однако, человеком щепетильным, он порой чувствовал себя очень неловко и терзался сомнениями.

Недели проходили за неделями, но никто не мог решить по поведению молодого Дарнуэя, считает ли он себя связанным старинным семейным договором или нет. Он задумчиво бродил по темным галереям и подолгу стоял перед темным, мрачным портретом, глядя на него невидящим взором.

Черные тени этого замка-тюрьмы, по-видимому, уже осеняли его своими крыльями, и его былая бодрость убывала с каждым днем. Тем не менее Пейну никак не удавалось выяснить мнение австралийца насчет того, что особенно интересовало его самого. Однажды он попытался посвятить в свои сомнения Мартина Вуда. Но разговор, имевший место в галерее, где Вуд развешивал картины, не удовлетворил Пейна.

– По-моему, вам туда нечего соваться, раз они помолвлены, – коротко сказал ему Вуд.

– Да я и не сунусь, если они помолвлены, – возразил Пейн. – Но помолвлены ли они? Я, разумеется, не говорил ей еще ни слова. Но я достаточно долго наблюдал за ней и уверен, что она и не думает о помолвке, если даже таковая существует. И он тоже как воды в рот набрал. По-моему, это нечестно – так упорно откладывать дело в долгий ящик.

– Особенно нечестно по отношению к вам, правда? – заметил Вуд довольно ехидно. – Хотите, я скажу вам, что я обо всем этом думаю? Я думаю, что он просто-напросто боится.

– Боится, что ему откажут? – спросил Пейн.

– Нет, боится, что ему дадут согласие, – ответил Вуд. – Подождите, не набрасывайтесь на меня! Я не то хочу сказать! Он боится не мисс Дарнуэй; он боится портрета.

– Боится портрета? – переспросил Пейн.

– Вернее, проклятия, связанного с портретом. Помните те стишки относительно судьбы рода Дарнуэй?

– Но послушайте! – воскликнул Пейн. – Ведь даже роковая судьба рода Дарнуэй не может предусмотреть все возможности! Сначала вы сказали, что я не могу на ней жениться из-за семейного договора. А теперь вы говорите, что семейный договор не может быть выполнен из-за этого проклятия. Но ведь если проклятие может воспрепятствовать выполнению договора, то с какой стати мисс Дарнуэй держаться за этот договор? Если оба они боятся брака, то пусть расходятся, и дело с концом! С какой стати я должен больше считаться с их семейными традициями, чем они сами? Нет, по-моему, вы совершенно неправы.