Гилберт Честертон - Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

И вот настал день съемки. Дарнуэй встал с первыми лучами солнца и перенес портрет из библиотеки в ателье по единственной винтовой лестнице, соединявшей верхний и нижний этажи. Там он поставил его на мольберт прямо перед окном и установил напротив него свой треножник. Он постоянно говорил, что пошлет фотографию некоему антиквару, расспрашивавшему его о древностях замка Дарнуэй; но все понимали, что это только отговорка, за которой кроются значительно более глубокие мотивы. То была настоящая бескровная дуэль – если не между Дарнуэем и демоническим портретом, то между Дарнуэем и его собственными сомнениями. Он хотел столкнуть лицом к лицу трезвую правду фотографического аппарата с колдовскими чарами этой странной картины. Он хотел посмотреть, не рассеют ли солнечные лучи нового искусства мрачные тени старого.

Может быть, именно поэтому он упорно отказывался от чьей бы то ни было помощи, хотя это и вызывало некоторую задержку. Впрочем, он все время успокаивал и подбодрял немногих любопытных, посетивших в день эксперимента ателье, где он в полном одиночестве возился со своим аппаратом. Он отказался спуститься вниз к обеду, и дворецкий понес ему тарелки наверх. Через несколько часов старик пришел за ними и убедился, что аппетит у Дарнуэя отнюдь не пропал. Однако, когда он убирал тарелки, Дарнуэй не поблагодарил его, а лишь пробурчал нечто нечленораздельное. Пейн тоже заглянул в ателье – посмотреть, как идут дела, но, убедившись, что фотограф не склонен вступать с ним в беседу, вскоре спустился вниз. Патер Браун тоже пытался проникнуть в ателье, чтобы передать австралийцу письмо от антиквара, которому тот собирался послать фотографию. Но и ему не удалось поговорить с Дарнуэем. Он оставил письмо на подносе и ушел, думая об этой большой стеклянной комнате, полной солнечного света и упорного фанатизма. Ведь в известной степени это был им же самим созданный мир. Но он ни с кем не поделился своими мыслями. Очень скоро ему довелось вспомнить о том, что он был последним, кто спустился по винтовой лестнице, оставив позади себя пустую комнату, а в пустой комнате – одинокого человека. Все прочие обитатели замка и гости собрались в смежной с лабораторией маленькой гостиной под огромными часами из черного дерева, напоминавшими исполинский гроб.

– Ну, что слышно у Дарнуэя? – спросил Пейн несколько позже. – Ведь вы же там недавно были.

Священник провел рукой по лбу.

– Вы, пожалуй, скажете, что я стал мистиком, – произнес он с грустной улыбкой. – По-видимому, у меня закружилась голова от яркого света – я ничего не мог разглядеть как следует. Я будто уловил нечто необычное в фигуре Дарнуэя, стоявшего перед портретом…

– Это из-за его хромой ноги, – сказал Барнет. – Мы все это знаем.

– Послушайте, – довольно резко перебил его Пейн, понизив голос, – я не думаю, что вы многое знаете. По-моему, нам вообще ничего толком неизвестно. Что с его ногой? Что было с ногой его предка?

– Я нашел в семейном архиве книгу, которая мне многое разъяснила, – сказал Вуд. – Сейчас я ее вам принесу. – И он пошел в библиотеку.

– Мне кажется, – спокойно сказал патер Браун, – что у мистера Пейна есть веские основания задавать подобный вопрос.

– Я могу сказать вам прямо, какие у меня есть основания, – ответил Пейн еще тише. – В конце концов, это вполне естественное объяснение. Любой человек может придать себе сходство с портретом. Что мы знаем об этом Дарнуэе? Ведет он себя довольно странно…

Все присутствующие удивленно посмотрели на говорившего. Только священник остался по-прежнему спокоен.

– Я думаю, с этого портрета еще ни разу не снимали фотографии, – сказал он. – И поэтому он хочет сфотографировать его. Что тут странного?

– Разумеется, все очень просто, – улыбаясь, сказал Вуд; он как раз вернулся в комнату с книгой в руках.

Не успел он договорить, как старинные черные часы за его спиной захрипели, и семь тяжелых ударов прокатились по комнате. И тотчас вслед за последним ударом на верхнем этаже раздался грохот, потрясший весь дом, точно удар грома. В ту же секунду патер Браун бросился к винтовой лестнице.

– Господи! – невольно вскрикнул Пейн. – Ведь он там один!

– Да, – сказал патер Браун, – мы найдем его одного.

Когда все остальные пришли в себя и сломя голову бросились по лестнице в ателье, они убедились, что патер Браун был в известной степени прав. Они нашли Дарнуэя на полу среди обломков фотографического аппарата; длинные ножки опрокинутого штатива нелепо и жутко торчали в воздухе под тремя разными углами; а четвертый угол образовала странно вывернутая нога Дарнуэя, лежавшего поверх штатива. На мгновение эта темная груда показалась вошедшим неким чудовищным, гигантским пауком. Достаточно было одного взгляда и прикосновения, чтобы убедиться: Дарнуэй мертв. Только портрет стоял нетронутый на мольберте, и можно было подумать, что в его глазах сверкает насмешка.

Часом позже патер Браун, пытавшийся водворить порядок в переполошенном доме, наткнулся на старика-дворецкого, бессмысленно бормотавшего какие-то слова. Почти не прислушиваясь, священник догадался, что он бормочет роковые стихи:

– В седьмом потомке я воскресну,

И в семь часов опять исчезну…

Он хотел сказать ему несколько слов в утешение, но старик внезапно отпрянул, будто разгневавшись.

– Вы! – крикнул он бешено. – Вы и ваш дневной свет! Ну, что вы теперь скажете? Верите вы теперь в судьбу рода Дарнуэй или нет?

– Я остаюсь при своем мнении, – мягко ответил патер Браун. – Я надеюсь, – прибавил он, помолчав, – что вы исполните последнюю волю Дарнуэя и отошлете фотографию куда следует.

– Отослать фотографию? – резко вмешался доктор. – Какой в этом смысл? Да кроме того, никакой фотографии и нет. Хоть он и хлопотал в ателье весь день, но ничего не успел сделать.

Патер Браун порывисто повернулся.

– Тогда сделайте снимок вы, – сказал он. – Бедняга Дарнуэй был совершенно прав. Снимок надо сделать. Это крайне важно!

Покинув замок и медленно шагая по желтому прибрежному песку, доктор, священник и оба художника молчали, совершенно оглушенные разразившейся трагедией. И действительно, осуществление древнего пророчества в тот самый час, когда все о нем забыли, было подобно грому с ясного неба. Оно обрушилось как раз тогда, когда доктор и священник наполнили души рационализмом, а злополучный фотограф наполнил свое ателье дневным светом. Теперь они могли сколько угодно кичиться этим своим рационализмом, все равно он был поколеблен: ибо в ярком свете дня вернулся седьмой потомок и в семь часов погиб.

– Боюсь, что теперь все окончательно уверуют в роковую судьбу рода Дарнуэй, – промолвил Мартин Вуд.