Татьяна Степанова - Темный инстинкт

Окна всех палат были ярко освещены. На крыльце горел фонарь «летучая мышь», а на лавочках вокруг свежеполитой клумбы бдительно дежурили: сторож — старик лет семидесяти, рыжая медсестра, пожилая нянечка и десять человек больных.

Все они обступили машину, едва только Сидоров въехал во двор. Тараторили наперебой:

— Наталья Алексеевна, как вы?

— По радио городскому передавали. Мы все знаем!

— Как же он, паскудник, ребеночка-то не пожалел?

— Осторожнее, осторожнее, вам нельзя двигаться!

Сидоров снова, как жених невесту, понес Наталью Алексеевну в ее комнату, расположенную в пристройке к больничному зданию. Кравченко наблюдал за питомцами «Гнезда» — взволнованные, возбужденные, с лихорадочно блестевшими глазами, они искренне переживали за своего доктора.

Где-то к часу ночи в «Гнезде» все-таки все угомонились: скорбные духом расползлись по палатам, персонал тоже поплелся в свой флигелечек. Сторож и тот задремал, позабыв на крыльце свою «летучую мышь».

В комнате Натальи Алексеевны Сидоров снова зажег свечи (она сама так попросила). Обстановка в этом жилище была самая простая: раскладной диван, стулья, стол, письменный стол с биркой, старый шкаф с мутным зеркалом, плитка на тумбочке, электрочайник «Тефаль» и книги — везде: на столе, на шкафу, на подоконнике грудой и на полу — аккуратными, перевязанными бечевкой стопками.

Опер разлил водку по чайным чашка (стаканов и рюмок в этом доме, видно, не водилось), вскрыл консервы, раскромсал кекс складным перочинным ножом.

— Сейчас по махонькой хлопнем, и отвезу вас домой.

Лично отвезу, как обещал. Ну, будем!

Кравченко хлопнул махонькую с таким наслаждением, с каким он давненько не пил и более приятные и дорогие напитки, чем эта дешевая водка местного разлива. По жилам пошло приятное тепло, и сердце вроде немного отпустило. А вот есть что-то не хотелось совсем, даже закусывать, хотя в этот день вообще ничего не было — ни завтрака, ни обеда…

— За то, чтобы такие вот дни повторялись как можно реже. У всех нас, — провозгласил он запоздалый тост.

Шипов-младший опьянел с двух «махоньких».

— Ну ладно, подохла эта сволочь, туда ему и дорога.

И жалеть его нечего! — Он крепко стукнул по столу кулаком. — Собаке собачья смерть. А вы.., вы, Наталья Алексеевна, вы просто героиня. Вы такая отважная женщина!

С таких вот нация пример брать должна. Вы для русской нации новой.., новой Волконской должны стать — да!

— Кем-кем? — осведомился Сидоров, подливая в чашки.

— Это декабристка, что за мужем в Сибирь пошла.

А что? Разве Наталья Алексеевна не из такого же теста?

Разве она не достойна, чтобы нация узнала о ней? Достойна — еще как! Нация обязана знать своих героев в лицо! — он поперхнулся. — Иначе нация деградирует, ассимилирует, растворяется в общей массе. И от великой нации останется пшик, пустое место. — Шипов с трудом выпрямился, оглядел комнату красными от усталости и водки глазами. — Вообще мне давно уже кажется, что это я сам ассимилируюсь, растворяюсь в этом общем дерьме. Прошу прощения, Наталья Алексеевна, вырвалось. Мне все кажется, что вокруг меня — грандиознейшая свалка и все там кишит, бродит — гадость, гной. И я сам — словно какой-то гнилой отброс — мягкий, тухлый, не способный уже ни к чему стоящему… Так мне казалось, там, среди них.., этих наших, каких…

— У Зверевой, что ли? — спросил Сидоров.

— Да! В ЕЕ доме, где я… А я ведь там совсем один. Как перст. А сегодня вот я взглянул на мир, на окружающую среду, так сказать, и понял знаете что? Что кругом — еще большее дерьмо. — Шипов доверительно приблизился к Наталье Алексеевне. — В вас страха нет, вот что, а поэтому вы меня поймете. Так вот, я увидел, что мир за стенами ЕЕ дома — тоже свалка отбросов, еще более вонючих и тухлых. Сегодня мне хотелось убить их всех. Они — свиньи.

Все! Они недостойны ничего великого: ни риска, ни героизма, ни жертвы. Даже поступка настоящего недостойны.

Они — просто стадо, инертная масса. Слизь, короче. Ведь они просто стояли и глазели — и все. Понимаете? И мне хотелось перебить их только за одно это, за их преступную пассивность. Так я думал. А потом… Потом пришли вы, и все сразу изменилось. Появился лидер, подающий пример.

И время двинулось вперед, и даже у этих насекомых появилась потребность действовать. И я подумал уже совсем другое — а может, они просто спят? И нужен кто-то, кто способен их разбудить? Кто-то с железной волей и великой жаждой, желанием перевернуть все на этой вонючей свалке отбросов вверх дном. Кто-то, кто способен стать вождем этой тупой и сонной нации и повести ее…

— Куда? — тихо спросила Наталья Алексеевна. — Куда ты хочешь повести нас, Егор?

Шипов смотрел на стол — на огрызки маринованных огурцов, ломтики кекса на тарелке.

— Вы напрасно, Егор, записываете меня в какие-то там лидеры. — Наталья Алексеевна посмотрела на Сидорова, тот нахмурил брови. — Я всего лишь сельский врач. А в той квартире был мой потенциальный пациент — больной несчастный человек, который причинил окружающим много зла, может быть, в глубине души совсем этого и не желая.

— Я все равно вами восхищаюсь. Вы из тех женщин, которых должны выбирать себе в жены вожди. Вы героев рожать должны, — Шипов снова стукнул кулаком по скатерти. — А теперь, зная, что я вами так восхищаюсь, скажите мне, только искренне: этот шизанутый убил моего брата? Да или нет?

— Второй жертвой Пустовалова, возможно, стал брат Егора, помнишь, я тебе про дачника говорил, — Сидоров положил свою руку на плечо докторши. — А сегодня ночью он убил Мишку. Да ты его знаешь, еще жить ему тут предлагала.

— Ужасная жизнь, — Наталья Алексеевна пошевелилась, и опер руку убрал. — И ужасная смерть у него была.

Типичнейший синдром войны. Ну, что же вам ответить, Егор.., если честно, только одно: там в квартире мы с Пустоваловым о его преступлениях не говорили.

— Ну, вы там по ходу дела придумывать были вынуждены, ситуацию моделировать, подстраиваться к его бреду, — льстиво ввернул Кравченко. — Пустовалова успокоить хотели, потому со всей его чушью соглашались, подыгрывали ему. Это мы поняли. Наверняка вы с ним почти установили этот контакт, — он не удержался, усмехнулся, потом вздохнул. — Но когда дверь стали снаружи ломать, даже шизика осенило, что ему просто зубы заговаривают.

Псих-псих, а смысла и его поступки не лишены.

— Я не собиралась заговаривать ему зубы. А мой обман насчет журналиста… Я.., я сожалею, что не сказала ему правды, может, ничего бы и не произошло или же… — она закусила губы. — Этот человек был очень болен. На нем не стоило проводить таких опытов. Его ипохондрический бред по сути своей не был выдумкой, а был реальным отображением случившегося с ним несчастья. Психически больные часто не сознают, что они больны. А Пустовалов сознавал. Он знал, что его мозг болен. Именно эта болезнь его смертельно напугала. То, что он фантазировал на эту тему — эликсир, лекарства, диагноз, — только попытка отдалиться от страшной правды. Он уже не мог об этом не думать. Не мог переключиться на что-то иное. Он стал одержим своей идеей. Я убедилась в этом, когда мы разговаривали с ним. Я подозревала что-то подобное, но.., то, что я увидела и услышала от него, сам его вид, я.., даже растерялась… Тот, кто одержим идеей смерти, — страшен.