Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Ладно, брось эту свою философию, Наташка, — Сидоров протянул женщине карамельку, извлеченную из кармана, она не взяла. — Тебе еще комплекса вины не хватало по поводу этого козла свихнувшегося. Ты вот что мне лучше скажи: почему он не убил Гвоздева, у которого скрывался все это время? Ведь алкаш алкашом этот регент, хоть в храме и псалмы поет.

— Скорей всего они с регентом друг другу понравились, Саша.

— Так просто? Понравились, и все?

— Так просто. А что ты хотел бы услышать? Я, например, уверена, что Пустовалов перебежал в другую квартиру, когда понял, что ему угрожает опасность, именно потому, что хотел избавить от этой опасности человека, который был ему приятен. Он не хотел неприятностей Гвоздеву, поэтому и переменил убежище. А то, что в той, другой квартире оказалась железная дверь, решетки на окнах и заложники — случайность чистейшей воды.

— Наташка, Пустовалов же был невменяем! Сама ведь говоришь — одержимый даже. А теперь ты противоречишь сама себе: пытаешься рассказать нам трогательную слюнявую сказочку о том, как этот сукин сын, который на куски растерзал калеку, измывался над ребенком, тебя вон в окошко шваркнул, — распустил сопли, не собираясь, видите ли, доставлять неприятностей какому-то пьянчуге, у которого скрывался! Где же логика у тебя? — Сидоров задал свой вопрос почти с таким же пафосом, с которым обычно о логике вещал Мещерский.

— Нет логики. Ты прав, — спокойно согласилась Наталья Алексеевна.

— Ну?! А что же ты тогда…

— А может быть, в этом мире не все подчиняется логике, Саша? Может, чувства человеческие по сути своей нелогичны?

— Мне не афоризмы твои нужны, Наташка, а ясность, — Сидоров, видимо, тоже уже перебрал. Он заметно опьянел. — Кристальная ясность мне нужна в этом вопросе — вот что. Урок на будущее.

— И какой же урок, Саша?

— Могу я применять оружие против таких вот Пустоваювых?

— Нет. Ты бы не стал стрелять в безногого?

— Так, ладно, — Сидоров начинал злиться. — Так почему все-таки он не убил Гвоздева?

— Потому что сделал ему добро — довел пьяного до дома. А тот в свою очередь отплатил добром.

— А остальные его жертвы? Они зло, что ли, ему какое причинили?

— Действительно, Наталья Алексеевна, можно как-то объяснить тот факт, что Пустовалов, скрываясь все это время в квартире Гвоздева, имел потребность выходить с топором на улицу и подкарауливать свои жертвы? Зачем же он так поступал? — спросил Кравченко.

— Вряд ли Пустовалова гнала на улицу жажда крови. — Наталья Алексеевна посмотрела на закипевший чайник. — Саша, завари, пожалуйста, сам, хорошо? Скорей всего дело обстояло так: совершив побег из больницы, на третьи сутки Пустовалов добрался до города. На рынке наткнулся на пьяного регента, довел его до дома и остался у него в квартире. Почему? Да потому, что там ему было спокойно и безопасно, никакой угрозы он не ощущал. О, взаимоотношения этих людей — очень интересная тема, я с удовольствием бы занялась ею, но.., но не буду отвлекаться.

Итак, Пустовалов остался, однако, как я уже вам говорила, Вадим, любое ограничение свободы — даже просто сидение в четырех стенах взаперти — для Пустовалова было нестерпимо. Поэтому он уходил бродить, хотя каждый раз возвращался к Гвоздеву — в место, где ему было хорошо, где никто его, как он выражался, «не трогал».

— А топор? — ввернул Кравченко.

— Когда Пустовалов закрылся в квартире с заложниками, у него с собой не было топора.

— Топор со следами крови нашли в квартире Гвоздева.

Скорей всего это Мишкина кровь, но может, экспертиза и по другим жертвам что даст, — Сидоров обменялся взглядом с Шиповым. — Топорик не ахти себе — туристский.

Он его у Гвоздева же и позаимствовал: тот сам признался.

Божится, что не видел, как псих его брал с собой. Может, и не врет. Пустовалов его под плащ-накидкой всегда прятал, в которой его свидетели видели. Вещь эта действительно майора из тридцать четвертой квартиры, он ее Гвоздеву подарил, тоже регент признался. А что? Чем старье на помойку выбрасывать — пожертвовал алкашу. А Пустовалов им воспользовался. Холодно ему, что ли, было? Ну да, он же из больницы сиганул в чем был.

— Топор он брал с собой именно для самозащиты, — согласилась Наталья Алексеевна. — Насчет убийств мне трудно что-то предполагать наверняка. Но, видимо, между Пустоваловым и его жертвами всякий раз возникал конфликт, и больной…

— Конфликт с тремя? С шабашником, его братом, — Сидоров снова покосился на Шипова. — И с Мишкой?

И на какой же почве они конфликтовали?

— Насколько я поняла, шабашник и калека в момент нападения на них Пустовалова находились в состоянии алкогольного опьянения. А значит, сами были возбудимы, может быть, агрессивны, вели себя не совсем адекватно. — (Тут Кравченко вспомнил, как инвалид ринулся под колеса его машины — да уж, неадекватное поведение.) — Все это Пустовалов мог ложно истолковать в качестве прямой угрозы. А на угрозу ответ его был в каждом случае одинаков: лучшая защита — нападение.

— А почему все же он стремился уничтожать лица своих жертв? — осведомился Кравченко. — Вы в прошлый раз нам кое-что пояснили, но там, в квартире, при беседе с ним вы ничего нового, необычного для себя не открыли?

— Заметила только то, что он не терпел, когда кто-то смеялся. Там мне, понятно, не до смеха было, но один раз я все же попыталась улыбнуться, так он сразу очень резко среагировал: «Не скаль зубы, журналистка. Что во мне такого смешного?» Скорей всего лицо воспринималось Пустоваловым действительно как некий фетиш: лицо смеется — над ним (так он воображал), лицо пугает, лицо оскорбляет, кричит, угрожает. Не человек в целом, а лицо, понимаете? Рот, выкрикивающий оскорбления, брань, глаза, смотрящие не так, как ему бы хотелось, зубы, которые «скалятся» не к месту. А в результате все это складывается в ненавистный фетиш — ЛИЦО СМЕРТИ, который приближается, угрожает и от которого надо немедленно избавиться. Лицо ребенка не пугало его, поэтому он не тронул мальчика. Он ведь даже из коляски его не вынимал. А мое лицо ему…

— Что? Пустовалов пацаном не прикрывался, даже когда тебе дверь открыл? — Сидоров подался вперед. — Он же кричал — убью, если кто…

— Малыш все время был в коляске. Он его не трогал, Саша.

Сидоров встал и отошел к окну.

— Ладно, Шура, что теперь говорить. Все кончилось, и слава богу. — Кравченко тоже поднялся, подошел к нему.

Сидоров смотрел в черноту за окном. — Запомним мы с тобой одно: псих — он тоже человек. И все — баста. А человек — загадка природы. Ребус, одним словом.

— А что такое одержимость? — вдруг громко спросил Шипов. — Это ведь бесовство какое-то, что ли? Или, как там наши умники болтают, — мистицизм?