Михаил Кривич - Бюст на родине героя

— А пусть они подавятся! Давайте, мужики, на стол собирать.

Не могло быть сказано ничего точнее и своевременнее. Словно топором обрубило жирные щупальцы, опутавшие мою однокомнатную квартиру, словно свежим ветром сдуло гнетущую тревогу, словно мокрой тряпкой стерло зеленую совковую тоску — исчез холодный враждебный мир, а мы остались в теплом уютном коконе любви и дружбы, взаимной приязни, доброй шутки и беззлобной подначки. И вот уже Артем раздвигает посреди комнаты стол-раскладушку, Стас расстилает на нем клеенку, Левушка тащит из своего «козла» пакеты с выпивкой и закуской, Славик крупными ломтями режет черняшку, вкус которой я чуть было не забыл на чужбине, а я лезу в холодильник, где кое-что припас к возвращению — не на веки же уезжал. И бутылочка «Столичной» у меня нашлась — не позарилась на нее контора, и литровая банка соленых огурцов под раскидистым укропным зонтом, и килька пряного посола (посол Советского Союза — чудесная застольная шутка!), и сопливые грибочки, с ними намаешься — ни в какую не хотят цепляться на вилку, и печень трески, которая, говорят, вредная, потому что много жиру, но зато шибко вкусная — так и тает во рту…

Выпили с приездом, выпили за встречу, выпили за присутствующих дам, хотя дам никаких не было — просто дурачились. Я незаметно для Славика дал мужикам знак притормозить: как-никак парень к нашим космическим скоростям не приучен. Тут подоспела сваренная Левой картошка, и за неторопливой трапезой я стал рассказывать о поездке.

О манхэттенской суете рассказывал и о бруклинском захолустье, о Лиечке, которая на Брайтон-Бич делает себе шопинг, как у себя в Гомеле, о Натановом цехе и черном телефонном жулике, о Шуркином житье-бытье и конечно же о замечательной науке остеологии, которая не сегодня завтра озолотит нашего заокеанского друга. Показывал в лицах наш визит к старичку Костоломоффу — все помирали со смеху.

Не обо всем подряд я рассказывал, кое-что утаил. Вскользь упомянул Барби: мол, у старика костознатца черненькая секретарша — пальчики оближешь, и все. Не рассказывать же мне при сыне, что мы вытворяли с нею в ее студии на просторной и пружинистой койке. Честно сказать, вряд ли и без Славика я бы заговорил о ней — что-то не улеглось еще у меня, что-то саднило, беспокоило, в этом «что-то» мне предстояло разобраться. Зато поведал об уроке уличной драки, который я преподал нью-йоркским качкам, — у Славика глаза загорелись от гордости отцом, а у меня — от счастья, что он гордится мною. Когда же дело дошло до газетной заметки, где геройского пса Жору окрестили Жопой, все буквально рыдали от хохота. А вот о другом ночном приключении я рассказывать не стал — сам не знаю почему.

Когда я закончил свой рассказ, как водится, пошли расспросы: что делает тот, где устроился этот и вообще как, что и почему. Разумеется, интерес моей аудитории больше был сосредоточен на Шуркиных делах и его фантастическом скелетном бизнесе. Левушку интересовало, где «Остеотраст» раздобывает сырье, то бишь покойников, законник Артем, понятное дело, расспрашивал о правовой стороне дела. А Стас выслушивал их вопросы и мои ответы и что-то, хитрец, соображал.

— Послушай, старик, — наконец заговорил он, обращаясь ко мне, — познакомь меня с этими ханыгами, с Шуркиными подельщиками из этого, как его, «Остеотраста».

— А я с ними видеться не собирался. Шуркино поручение выполнил, скелет отдал — на кой они мне? Что я там забыл?

— Тебе-то они, наверное, и впрямь ни к чему, а мне могут пригодиться, — ответил Стас задумчиво, и все мы, зная его деловую хватку, поняли: что-то наш Стасик замыслил серьезное.

— Тоже задумал кости продавать? — спросил Левушка, и все мы засмеялись, представив, как Стас торгует скелетами у себя на телецентре в Останкине.

Один Стас не смеялся и даже стал еще более задумчивым, он мял пятерней свои пухлые щеки, словно проверял, хорошо ли выбрит, и шевелил губами, будто подсчитывал расходы-доходы.

— А вы знаете, кажется, и в самом деле буду продавать, — сказал он наконец. — Непременно буду. Считайте, уже продал. Хороший сюжет продал. У нас чернуха сейчас в цене. А тут еще бизнес, да к тому же международный, да к тому же с участием, как у нас теперь говорят, бывших соотечественников, волею судеб оказавшихся за рубежом. Не смейтесь, я из этих скелетов конфетку сделаю. Когда я подавал заявку на блядей, все тоже смеялись…

Тут Стас внезапно умолк, глянул на часы, хлопнул себя по лбу и завопил:

— Опоздали! Включай телевизор!

Старый «Шилялис» бесконечно долго нагревался, Стас ерзал на табуретке и бормотал: «Как же я мог забыть, ай-яй-яй, совсем голова никуда…», — наконец экран засветился, мелькнула, исчезая, заставка, и перед нами появился еще один Стас — на экране.

Стас, что сидел с нами за столом, расплылся в довольной улыбке — он любил себя в телевизоре и искренне верил, что делает в нем важное и полезное для общества дело. Тот, что на экране, стоял в клетчатой кепке, с микрофоном в руке под козырьком парадного входа в отель «Интурист» на Тверской и низким телевизионным Стасовым баритоном рассказывал о нелегкой судьбе и нелегкой работе ночных бабочек.

— Сейчас я вам покажу… — произнес экранный Стас, но мы так и не узнали, что он покажет нам и миллионам прочих телезрителей: конец фразы был заглушен нашим гоготом.

Гоготали же мы вот над чем.

Давным-давно в славном городе Риге жил-был неплохой, вполне профессиональный журналист. Недурно писал, много печатался, знали его и за пределами Латвии. Была у него единственная слабость, причем, увы, в сексуальной сфере, — он был экс… тьфу, не могу выговорить этого слова, эксгибиционистом. Но кто, скажите, без изъяна? До поры до времени о порочной наклонности нашего журналиста знал лишь узкий круг его друзей и сослуживцев, но в один прекрасный день он не удержался и прямо из окна редакции стал демонстрировать прохожим то, что имел склонность демонстрировать. А денек и на самом деле выдался прекрасный, был любимый латышами летний праздник, когда чистые девушки с льняными волосами ходят по улицам и поют песни чистыми голосами. И вот чистые девушки увидали нечистое зрелище, и сделался большой скандал, и выгнали нашего журналиста из редакции. А потом задумались: вполне идеологически выдержанный товарищ, к тому же, что особенно важно, национальный кадр — такими не кидаются. Еще подумали и решили: пусть работает на идеологическом фронте и искупает свой не такой уж страшный проступок на местном телевидении. Вот тут-то и загоготала вся журналистская братия по всей необъятной нашей стране.

— Показывай, не томи душу, показывай… га-га-га… — гоготал Левка.

— Ах ты наш выставочник! Что ж ты нам покажешь? — закатывался Артюша.