Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Артюша усадил Стаса, Леву и Славика на диван, чтобы не путались под ногами, и стал показывать мне, где и что смотреть. Первым делом мы отправились на кухню и ничего существенного, кроме упомянутых уже следов, там не обнаружили. На кухнях домушники непременно ищут ценности в сыпучих продуктах: почему-то считается, что манка, сахарный песок и соль — самое надежное место для хранения бриллиантов, изумрудов и золотишка. Ни того, ни другого, ни третьего у меня отродясь не было, впрочем, крупу и сахар-песок я тоже не держу. Есть банка с хорошим чаем и жестянка, полная зерен кофе, — я внимательно слежу, чтобы эти жизненно важные для меня припасы никогда не переводились. В банки никто не лазал.

У меня много книг, и одна кухонная стена занята полками со справочной литературой, которая не поместилась в комнате. Вот здесь мы обнаружили следы поисков: книги местами стояли неровно, два словаря вообще валялись на полу.

Мы вернулись в комнату. Здесь беспорядка было больше — у меня все стены в книжных полках, а книги почему-то больше всего интересовали «уборщиков». И еще письменный стол, все ящики которого были выдвинуты, а бумаги в беспорядке разбросаны.

Поправляя сдвинутые корешки книг, я пытался понять логику побывавших здесь в мое отсутствие людей. Что они искали? Неужели не увидали сразу, что ценностей здесь нет и быть не может? Самая дорогая вещь у меня, единственный предмет роскоши, — новенькая электрическая машинка «оливетти». Ее не взяли — вот она стоит, только почему-то сдернут чехол. Что берут еще? Произведения искусства — даже полуграмотный домушник знает: нынче они в цене. Но все на месте: яркие веселые «Праздники» письма начала века, несколько работ моих друзей-художников — живопись, акварельки, гравюры. Дорогие, очень дорогие мне вещи, но мне и только мне — ох, отнюдь не художественные ценности, рыночная стоимость близка к нулю.

Что еще? Техника нынче в цене. На месте пятнадцатилетний двухкассетник «Сони», на месте черно-белый «Шилялис». А кому они нужны? Антиквариат? Нет его у меня. Разве что поршень от ЗИЛа, старый подарок Левушки, он мне служит и пепельницей, и грузом, которым я придавливаю бумаги, и гнетом для жарения цыплят табака. Разве что макет гранаты, который я зачем-то сунул в карман, когда последний раз проходил военные сборы, и уже несколько лет держу на своем столе. Не то, не то, не то…

Мы с Артемом молча обследуем комнату пядь за пядью, Стас, Левушка и Славик молча наблюдают за нами. Наконец начитанный Славик не выдерживает.

— Дядя Артем, может, сфотографировать следы, поискать отпечатки пальцев? — спрашивает он.

— Непременно сфотографируем и повесим на стенку, — угрюмо отвечает Артем.

— Контора? — это вопрос Стаса.

— Похоже на контору. Очень похоже, — так же угрюмо говорит Артем, валится в кресло и закуривает. — Погляди бумаги. Кроме бумаг, их как будто ничего и не интересовало.

Разбираться в своих бумагах могу лишь я один, тут Артем мне не помощник. Перебираю разбросанные папки и отдельные листки, рукописи, правленые корректуры, файлы, блокноты, связки писем, пухлые кляссеры с накопившимися за годы журналистской работы визитными карточками.

Проходит минут двадцать, и я начинаю понимать, что обнаружить все пропажи мне все равно сразу не удастся, они будут выявляться со временем, когда мне понадобится та или иная бумажонка, а я ее не найду и буду грешить на «уборщиков», хотя на самом деле вполне мог и сам куда-нибудь ее запихнуть. Сейчас же можно констатировать исчезновение: моей толстой телефонной книжки, куда я свожу все адреса и телефоны, которые когда-нибудь могут понадобиться, моего ежедневника-поминальника за этот год, папки со старыми записями и газетными вырезками по Энску, ленты из пишущей машинки. Все.

Остается оценить тяжесть утраты. Ленту давно пора менять, энско-шменское досье давно пора выбросить — отработанный пар, репортерская тема, к которой я вряд ли когда-нибудь вернусь. Переживу. Восстановить сводную телефонную книгу по старым карманным книжкам можно — на это уйдет не меньше недели, но тоже переживу. А вот без ежедневника нынче я как без рук. Там все мои дела и деловые встречи на ближайшие недели — тщательно расписанные и спланированные еще до отъезда, там бездна нужных имен, телефонов и адресов, которые я не успел переписать в другие записные книжки. Это катастрофическая потеря, и я не знаю, как ее восполнить, как выбраться из информационной ямы, в которую я угодил по злой воле таинственных недругов. И главное: кто они, эти недруги? чем я им насолил? зачем им бесценные для меня, но больше никому не нужные записи?

Растерянный, я сижу в кресле возле письменного стола, и вид у меня, должно быть, такой убитый, что Славик вскакивает с дивана, подбегает ко мне и участливо обнимает за плечи. У нас с ним внешне сдержанные мужские отношения — подобных телячьих нежностей прежде никогда не было.

Артем, Стас и Лева молча ждут, когда я заговорю. Наконец я стряхиваю с себя оцепенение и перечисляю пропажи.

— И все? — с облегчением спрашивает Стас.

Я киваю головой.

— Больше ничего не тронули, — констатирует Стас. — Контора! Точно контора! — Такое впечатление, будто он признает за гэбухой естественное право вломиться в мою квартиру и взять, что ей понадобится, будто благодарен ей, что все сделано чисто и ничего ценного не пропало.

— Что у них к тебе? — хмуро спрашивает Артем и, не дожидаясь ответа, размышляет: — Телефонная книжка, ежедневник, лента от машинки, то есть последние записи… Значит, интересуются контактами. Когда ты был последний раз в Энске?

Да, Энск, энская папка. Переживая пропажу ежедневника, я как-то выпустил ее из виду, между тем она была недвусмысленным указующим перстом: неясный мне, но явно нечистый интерес Натана к своему родному городу, его счеты с Борей-Степой. Какая-то муть — гешефты, полууголовщина, а может, и безо всяких «полу». Все это уже непонятным образом прилипло ко мне как банный лист, повлекло за собою — прямо или косвенно — ночные нью-йоркские кошмары, которые я хотел было выкинуть из головы, ну не выкинуть, так законсервировать в виде приятных на расстоянии романтических приключений, случившихся со мной далеко-далеко, за океаном. Ан нет, оказывается, никуда от них не уйдешь, не денешься: «Я по свету кручусь, заметая следы, третий день проживаю я в Чили…» Кажется, приехал к себе домой и — в полной безопасности. А на самом деле ты у них — у кого «у них»? — как на ладони: «Но компьютеры в памяти прочно хранят обо мне много всяких хреновин…»

Паскудно стало на душе, несвежо. И тут Лева, замечательный наш Левушка, привыкший жить не счетом, а чувством, не склонный к умствованиям и анализу, предпочитающий рубить, а не распутывать, вскочил на ноги и сказал самое мудрое, что можно было сказать в ту минуту: