Михаил Кривич - Бюст на родине героя

По стертым ступеням лестницы, сохранившей медные колечки для ковра, я поднялся на второй этаж, остановился у высокой двери темного дуба и позвонил. Дверь открыл Стас и, даже не поздоровавшись, умчался в глубь квартиры, к телевизору: показывали, должно быть, что-то особое.

Квартира у Нелли однокомнатная, но огромная. Несколько лет назад коммунальный клоповник, в который за советские годы превратился добротный купеческий дом, расселили из-за капитального ремонта, а из коммуналки, где жили моя валькирия с дочкой и еще десяток семей, выкроили две квартиры, благо со старых времен сохранился черный ход. Соседи безропотно уехали в Бибирево и там осели, а Нелли грудью встала за свое святое право жить на Сретенке. Осененная Останкинской телебашней, она сражалась как львица и, к удивлению друзей и сослуживцев, победила. Все это было давным-давно, до меня, но всякий раз, появляясь здесь, я дивлюсь немосковской роскоши Неллиного жилища.

В необъятной прихожей с потолком, что твой купол планетария, пахло старым паркетом, воском, лавандой и еще чем-то непонятным, напоминающим о гарднеровском фарфоре, фамильном серебре, шелковых платьях и тростях с монограммами. Непостижимо, как сохранился этот аромат старины, каким чудом он победил капустный дух общей кухни, вонь примусов, керосинок, газовых плит, душок общего на двадцать душ сортира, тяжелый запах неоплаченных жировок, нищеты, доносов, горя и квартирных склок.

Все-таки молодчина Нелька: она не только отвоевала для себя совершенную среду обитания, но и обставила ее так, чтобы вытравить из памяти старого дома десятилетия коммунального бесстыдства. В семидесятые все это стоило гроши — зеркало в лепной раме, напольные часы, массивная вешалка темного дерева, кованый сундук.

Я бросил на сундук куртку, пригладил перед зеркалом пучки волос вокруг плеши и, отведя рукой тяжелую портьеру, вошел в комнату.

Метров сорок в этой комнате. Примерно такая же площадь, подумал я, как Барбиной студии. За первым сравнением последовали другие. У тонкой изящной Барби — легкая современная мебель: изысканный в своей простоте стол из пластика, тонкая консоль, точно рассчитанная на вес небольшого телевизора. У ширококостной статной Нелли — массивный дубовый стол под бархатной скатертью и шелковым абажуром, свисающим с лепного потолка, старинный секретер с десятками ящичков, тяжелые кресла на гнутых резных ножках. Полное соответствие обстановки образам хозяек. А вот противоречие, причем довольно забавное: у темнокожей Барби на удивление светлое, все какое-то выбеленное жилище, а комната белоснежной лебеди Нелли выдержана в темных, багрово-коричневых тонах — и портьеры, и обои, и ковер, и мебель. Студия Барби современна, утилитарна, геометрически правильна, Неллина комната неправильной формы — с эркером, выступами, альковом. И та и другая отнюдь не дуры с комфортом поспать и от души заняться любовью. Только московская постель скрыта за тяжелым балдахином, а нью-йоркская — на виду, выражаясь военным языком, она есть господствующая высота Барбиной студии. И впервые после нашей разлуки я ощутил, как скучаю по Барби, как желаю ее, как хочу вновь завладеть той господствующей высотой.

В комнате был полумрак, в свете затененной настольной лампы и телеэкрана я едва различил лица гостей. Кроме Стаса у телевизора, как я и ожидал, сидели две Неллины подружки с Останкина, невзрачные, но шустрые девчоночки лет под сорок, и муж одной из них, известный сценарист. Еще три кресла, повернутые к экрану, были не заняты, на одном лежало вязанье.

— Всем привет, — сказал я. — А где хозяйка?

Никто не обернулся, только незамужняя девчоночка неопределенно махнула рукой в сторону кухни.

Я посмотрел на экран. Показывали съезд народных депутатов, транслировали живьем, что в ту пору было для нас внове.

Все было для нас в ту пору внове: и кооперативы, и уличная торговля, и баночное пиво, и ученое слово «плюрализм». Мы еще с трудом выговаривали это слово, а партийные бонзы, всего несколько лет назад готовые распять любого, кто его произнесет, со смаком шепелявили с трибун: плу-ра-лизьм. В то чудное время в Кремлевском дворце съездов порой заседали до рассвета, и до рассвета же светились окна квартир голубоватым телевизионным сияньем, и мог мне в четыре утра позвонить Левушка, или Артем, или Стас: ты слышал, что этот отмочил?

На экране мелькнула трибуна с бронзовым ботаническим гербом, потом взбудораженный зал, потом лысая с отметиной голова Горби — он объявил перерыв. Сидевшая ближе всех к телевизору незамужняя девчоночка щелкнула выключателем, экран погас, зрители отодвинули кресла и повернулись ко мне.

Н е з а м у ж н я я. Ты слышал?

Я. Нет, я только что вошел. А что?

С ц е н а р и с т. Они совсем с ума посходили — предлагают убрать Ленина из Мавзолея. Что вы на это скажете?

Я. Ничего. Мне все едино — что есть он, что его нет. Он мне не мешает.

Н е з а м у ж н я я. Довольно распространенная и весьма подленькая точка зрения. Если все так станут рассуждать…

Я. Чего ты от меня хочешь? Мне действительно все равно.

Н е з а м у ж н я я. Тебе все равно, ему все равно, им все равно… А лысый лежит себе и будет лежать до скончания века. И пока лежит, в этой несчастной стране ничего не переменится.

С ц е н а р и с т. Оставьте Ленина в покое. Если что-то здесь еще объединяет людей, так это он и то лучшее, что он создал. Никто работать не хочет, а ты талдычишь о переменах.

З а м у ж н я я. Но, согласись, в их аргументах есть разумное. Его же собственная воля — быть похороненным рядом с матерью. Разве это не заслуживает уважения? Наконец, мы не язычники, мы живем в христианской стране…

С ц е н а р и с т. А, и ты о христианстве вспомнила! Сколько лет живу с тобой, что-то раньше такого не слышал. Ты только подумай, какое незаслуженное оскорбление эти крикуны наносят миллионам стариков, ветеранам.

С т а с (задумчиво) . Едет ветеран в трамвае, стоит в проходе, за петлю держится. А рядом с ним здоровый парень развалился на сиденье. Ветеран его совестит: «Вот ты, молодой, сидишь, а я стою на протезе — в сорок третьем ногу потерял». А парень ему отвечает: «Чего, дед, привязался? Я на сорок третьем не езжу и твоей ноги не видал».

Все смеются. Стас, мастак травить анекдоты, вовремя разряжает накалившуюся было обстановку. Острая политическая дискуссия завершена. Здесь, по незыблемым законам драматургии, кто-то должен войти, дабы началось новое действие.

Портьера распахнулась, и в комнату вплыла Нелли с горою закусок на обширном жостовском подносе.

— Ну и разгалделись же вы! Как народные депутаты на съезде. На кухне было слышно. Опять картавого не поделили?

Она сделала вид, будто только заметила меня, и двинулась ко мне — впереди поднос, за ним высокий бюст, словно встречала хлебом-солью партийно-правительственную делегацию. Я встал и шагнул ей навстречу.