Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Можно было и дальше пытаться получить информацию о Крутых по телефону, рано или поздно нашелся бы человек, который его помнит и знает, что с ним стряслось, — не может же в конце концов городская звезда такой яркости сгинуть бесследно. Но я решил все-таки отправиться на шинный, в цех, где трудился Степан, где наверняка еще работают люди, которые его знают. Так будет быстрее.

Оказалось, вовсе не быстрее.

Прежде мне ни разу не доводилось добираться до городской промзоны общественным транспортом — хозяева ни за что не допустили бы такого. Пожелай я поехать на трамвае, они силой запихнули бы меня в черную «волгу» и еще пожурили: что за странная блажь у столичного журналиста — так тесно общаться с народом? На сей раз мне пришлось минут пятнадцать прождать трамвая — во время дневных смен на главных предприятиях города транспорт работал с большими интервалами. Зато избежал давки, нашлось даже свободное место, и я, так и не пообщавшись вплотную с народом, минут сорок лениво глядел в окно.

А за окном все та же сырость и слякоть, все те же хорошо знакомые городские пейзажи, которыми я некогда расцвечивал — честно признаться, несколько приукрашивая картину, — свои нелепые сегодня энские очерки и репортажи. Машинально я фиксировал перемены: на площади автовокзала кучка людей обступила устроившегося на ящике парня-наперсточника — делайте ставки, господа, и господа, в ватниках и китайских пуховиках, азартно делают ставки; трамвайные остановки, как и прежде, жутко захламлены, но теперь мусор приобрел, можно сказать, интернациональный характер — обрывки красочных пластиковых пакетов, пивные банки, коробки от американских сигарет; новые вывески — ночная дискотека, китайский — это в Энске-то! — ресторан «Золотой дракон», продмаг «Shop» — просто и мило!

А вот совершенно немыслимое в партийно-пуританском Энске-Шменске новшество: церковь начала прошлого века, в которой с незапамятных советских времен был тубдиспансер, отреставрирована и, похоже, стала действующей — идут люди, в открытую крестятся у ограды. И еще новая примета религиозно-духовной жизни: неподалеку от въезда в промзону, возле поста ГАИ столик на обочине дороги, над столиком плакатик «Освящение автомобилей». Поначалу мне видится «освещение» — наверное, ремонт электрики, установка галогенных ламп, починка фар. Нет, не «е» вовсе, а самое настоящее «я», и православный крест на плакате. Трамвай ползет мимо столика, и я выворачиваю шею, не веря собственным глазам: спортивного вида парень, явно мирянин, а не лицо духовное, чем-то окропляет заляпанный грязью «запорожец». Освящает, должно быть. Я с невольной тревогой вспоминаю свой брошенный в московском сугробе «москвич». Мне, что ли, тоже…

Партком шинного оказался на старом месте — на втором этаже заводоуправления. В отличие от расположенной рядом директорской приемной, где обычно стояла торжественная тишина и, даже когда сходились на совещания десятки людей, говорили вполголоса, партийный штаб завода всегда отличался какой-то особой суетливостью. Здесь с утра до вечера толпился народ, стоял шум и гам, было зверски накурено, то и дело забегали люди в комбинезонах и спецовках — полагаю, этот стиль командного пункта перед боем культивировался умышленно. И сейчас, я думал, мне придется ждать, пока кто-нибудь из парткомовских оторвется от беседы с цеховыми секретарями, чтения гранок многотиражки, ругани по телефону из-за недобора людей для отправки в подшефный колхоз или на овощебазу.

К моему удивлению, в парткоме было пусто и хорошо проветрено. В дальнем конце комнаты-зала за столом сидел бесцветный человечек в мятом черном костюме. Даже портрет партийного генсека над его лысой головой, даже бархатные — то ли переходящие, то ли собственные, заводские — знамена не придавали человечку ни малейшей значительности.

Такая перемена в парткоме поразила меня больше всего, ибо я не ясновидец и откуда мне было знать, что всего через несколько месяцев не станет ни парткомов, ни самой партии. Утешает лишь, что не я один был так слеп, ничего подобного не ждал даже всезнающий Стас, да и никто в мире, включая самых прозорливых. Ну разве что у моего приятеля, баллонщика из Вешняков, похоже, было какое-то смутное предчувствие, недаром он порою говорил в сердцах: ох, и плохо же они кончат — чтоб им было пусто, чтоб у них на лбу хуй вырос. А я, дурачок, легкомысленно смеялся, представляя себе «их» в президиуме какого-нибудь торжественного собрания с такими вот украшениями на челе.

Лысый человечек в черном костюме оказался заместителем секретаря парткома — с ним я и разговаривал по телефону. Особого интереса к моей персоне он не проявил и предложил мне самому сходить в цех и поговорить с людьми: может, кто-нибудь из кадровых рабочих что-то знает о судьбе Степана Крутых. Я последовал его совету.

Цех большегрузных покрышек, где я в семидесятые годы провел не один десяток смен, совсем не изменился. Тот же огромный зал — из конца в конец, должно быть, метров полтораста, — гул гигантских мясорубок, пережевывающих резиновую ленту и сдабривающих ее металлокордом, гудение тельферов, клацанье инструмента. Я всегда поражался, как удается поддерживать образцовую чистоту на этом отнюдь не чистом производстве — пыль, сажа, резиновая крошка. Пожалуй, в цехе стало грязнее и темнее — окна, похоже, давно не мыли.

Миновав заготовительные участки, где раскатывают и кроят рулоны корда, склеивают браслеты, готовят крылья и протекторы, я очутился в сердцевине цеха — на участке сборки шин. Здесь Степан Крутых ковал свою трудовую славу, здесь вкалывали его друзья-соперники, которые немногим уступали первому парню на заводе, но все-таки уступали. Тогда всех их я знал не только в лицо, но и по именам, и по производственным показателям — на сколько процентов перевыполняет план мужик, в счет какой пятилетки работает и каких наград удостоен за свой коммунистический труд. Для меня, мастака производственного очерка, это было крайне важно — чтобы умело прописать фон для портрета главного героя.

Сейчас все они куда-то подевались, лишь лицо одного сборщика показалось мне смутно знакомым. Упитанный небритый мужик в засаленном комбинезоне поверх полосатого тельника снимал со сваренной из труб распялки черные резиновые браслеты и накидывал их, прилаживал на барабан станка. Работал он без напарника — отличительная черта аса сборки, движения его коротких толстых ручищ были скупыми, но уверенными, однако, я видел это, ему не хватало легкости и артистичности, присущих Степану Крутых. Изучая работу своего героя, я часами стоял за его спиной с секундомером в руке и мог наизусть сыпать цифрами — сколько минут или секунд отнимает у него каждая операция. Вся эта мура конечно же давным-давно вылетела из головы, но и без хронометража было ясно, что небритый работает по меньшей мере вдвое медленнее моего героя в звездные его годы.