Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Я громко поздоровался. Упитанный мужик скосил на меня глаз с красными прожилками и, не ответив, отвернулся. Я продолжал стоять у станка, чувствуя все возрастающую неловкость.

— Простите, что отрываю, — сказал я наконец ему в спину. — Можно вас на пару слов?

Мужик провел короткопалой лапой по боковине, что-то подправил и нехотя повернулся ко мне.

— Ну?

— Еще раз извините за беспокойство. Я журналист из Москвы, когда-то писал о заводе, о Степане Крутых. Мне кажется, что мы с вами знакомы.

— Ну.

— Так вы меня помните?

— Ну.

— Тогда скажите, пожалуйста, где он сейчас?

— Кто?

Я начинал злиться. Впору ответить по-стасовому: кто-кто? хрен в манто! Но сдержался.

— Степан Сидорович.

— Что Степан Сидорыч?

— Где он, что с ним? — Я проявлял поистине ангельское терпение.

— А хер его знает! — Мужик покосился на станок, словно напоминая мне, что теряет дорогое рабочее время.

— Прошу вас, скажите хотя бы, когда он уволился, — продолжал настаивать я.

— Уволился? — удивился он. — Та его ж поперли по статье.

— По какой еще статье?

— Ну за пьянку. Он давно зашибал, а как указ вышел, так его по указу и поперли.

Вот оно что! Выходит, угодил мой Степан под антиалкогольный каток. Нет, тут что-то не так. Любил посидеть в хорошей компании, это я помню. Но всегда ни в одном глазу. Богатырь был — другие еле языком ворочают, а Степан как стеклышко. Хотя, с другой стороны, в то лихолетье можно было вылететь с работы и за одну рюмку. Летели головы, вырубались виноградники — тупые вельможи, которым неведома радость дружеского застолья, попытались согнуть великий народ с его великими питейными традициями. Помнится, в ту пору, чтобы распить бутылку коньяка на троих, мы запирались в редакции, гасили свет и для перестраховки заваривали крепкий чай: если, упаси Бог, застукают, можно будет соврать, что просто чаевничали, — по цвету-то криминальный коньяк не сразу отличишь от вполне легитимного чая. Я еще горько думал тогда: вот придет в голову какому-нибудь импотенту из политбюро ополчиться на плотскую любовь, и выйдет постановление партии и правительства «О мерах по борьбе с некоторыми отношениями между мужчинами и женщинами», и станут издавать журнал «Воздержание и культура». Тьфу, мерзость какая! Да, в ту пору влипнуть ничего не стоило. Но чтобы такого человека, как Степан Крутых, с его рекордами, звездами, бронзовым бюстом, выгнали с завода за одно лишь пристрастие к хорошему застолью с друзьями — это вряд ли. Этого не может быть!

— Не может быть! — воскликнул я.

— Очень даже может, — рассудительно возразил мой собеседник. — Пить надо меньше! — последнее он произнес несколько неуверенно, поскольку со всей очевидностью сам этот спорный тезис не разделял. — Ладно бы пил, как все люди пьют. Так он же опохмелялся прямо в цеху, иной раз до обеда два бутыля засасывал. Думал, раз герой, так ему все можно, устраивался, хитрован, спать на заготовках. А на хитрую жопу есть хер с резьбой. Приехали за ним из горкома, что ли, а он клопа давит, растолкали — лыка не вяжет. Тогда и погнали в шею. Закусывать надо!

Истина насчет закуски прозвучала в его устах уверенно и веско — судя по комплекции, закусить он любил.

— Что же, вы с тех пор его и не видели? — спросил я.

— Почему не видал? Видал. Он сюда заходил, мы в бытовке распивали, он обратно просился. Не разрешили — директор обосрался. А потом его пускать перестали, отобрали пропуск.

— И где он сейчас, не знаете?

— А хер его знает!

Спрашивать его вроде бы было больше не о чем.

Мы с минуту помолчали.

— Ладно, ты меня извини, браток, — сказал сборщик. — Сдельщина. А я сегодня еще и на бутылек не заработал.

Он повернулся ко мне спиной и потянулся за новым браслетом. Я кивнул ему в спину и пошел из цеха.

Мне посчастливилось — у проходной подвернулось такси, и обратная дорога в город заняла всего минут пятнадцать.

Когда мы подъехали к гостинице, я подумал, что до темноты не грех предпринять еще одну попытку найти моего сгинувшего героя, и попросил таксиста проехать дальше по Ленинскому — к дому, где жил Степан, когда мы с ним познакомились, где не раз сидел за столом с ним, пышноволосой цыганистой Тамаркой, его женой, и очкариком сыном Вовкой. Сидором, в память отца, хотел назвать его Степан, да Тамарка, стерва, не позволила. И другого рожу, твердила она, тоже не будет никаким твоим Сидором, будет Александром. Почему же, Тамарочка? — спрашивал я, слегка захмелев от домашней наливки. Старое, исконно русское имя, красивое, звучное, незатасканное. Хочешь на зарубежный манер — зови Исидором, а девочку можно Исидорой назвать. Никакой девочки у меня не будет, парень будет, огрызалась Тамарка, а сидорами в деревнях быков кличут…

Я вылез из машины возле длинного кирпичного дома довоенной постройки и, обогнув его, вошел в большой двор, где лет сорок назад двое мальчишек, укрывшись за деревянными сараями, до грыжи колотили чеканочку и одной битой на двоих зарабатывали первые в своей жизни медяки.

Крутых жили в коммуналке — в моих очерках эта деталь подчеркивала скромность героя, хотя и вызывала некоторое сомнение у редакторов: уместно ли упоминать неважные жилищные условия? Задрав голову, я нашел два их окна и пошел к подъезду. И, только распахнув тугую скрипучую дверь, вспомнил, что говорил мне Натан: после очередной ходки в зону его здесь не прописали, а Степан еще долго тут жил, пока в «дворянском гнезде» не дали квартиру, мерзавцу.

Выходит, в задаче, которую предстояло мне решить, появилось еще одно неизвестное: в Энске, должно быть, не одно такое гнездышко — птенцов-то вон сколько. Я вышел со двора на улицу и прямо перед собой, на противоположной стороне проспекта увидал будку горсправки. С завода выгнали, из партии исключили, но не лишили же энской прописки. Заглянув в окошечко будки, я увидел закутанную в платок немолодую женщину и попросил у нее адрес Степана Сидоровича Крутых, не то тридцать пятого, не то тридцать шестого года рождения, здешнего, это я знал точно, уроженца. Женщина попросила меня подождать возле будки, но буквально минуту спустя окликнула и протянула бумажку с адресом.

Я не верил своей удаче.

Степаново «гнездо» оказалось в пяти минутах ходьбы, чуть в стороне от шумного проспекта. Четырнадцатиэтажная башня светлого кирпича на стилобате, в котором было собрано все, что необходимо для удобства уважаемых в городе людей: стол заказов, булочная, комбинат бытового обслуживания и даже юридическая консультация. Сидевшая за парадной дверью бабушка с мотком шерсти и спицами спросила меня, к кому иду, кивнула, удовлетворившись ответом, и продолжала вязать. Я же вознесся в ослепительно чистом лифте на двенадцатый этаж и позвонил в стеганую дерматиновую дверь.