Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Звонил Шик. Как, мой друг, дела? Осваиваетесь? Очень хорошо! Как ваши поиски? Пока безрезультатно? Ну и чудесно. Вам, кстати, привет от Натанчика. Да, я с ним разговаривал по телефону — знаете, как в песне, и сокращаются большие расстояния… Мы с ним кое-что обсудили и решили вас больше не обременять нашими мелкими делами. Нет, не надо его искать, Бог с ним. Что было, то было. Кто старое помянет, тому глаз вон. Что вам делать? Да просто отдыхайте, гуляйте. С девочками… хе-хе-хе… Я слышал, у вас уже есть успехи… хе-хе-хе… Так держать! Знаете анекдот?.. Напомните, я потом расскажу… Еще увидимся. Обнимаю.

Олег, конечно, догадался, с кем я разговариваю, но ничего не сказал, только, уходя к себе в обнимку с тающей в его руках Валюшей, шепнул: «Завтра поговорим». Гриша вскоре тоже ушел. А с Людочкой все вышло, как я и хотел. Она быстренько убрала со стола, ополоснулась в душе и побежала разбирать постель. Получив свое, я хотел было опять отправить Людочку в ее номер, но она расхныкалась: за стеной всю ночь гуляют, рвутся в ее дверь и вообще не дают спать. Я без труда вычислил знакомую мне компашку наладчиков, жертвой которой я сам едва не стал, и понял, что гнать девчонку просто бесчеловечно. Мы немного полежали в обнимку, и она нашептала мне на ухо, что Май ею страшно доволен. Тогда и я счастлив, сказал я ей и повернулся на другой бок.

С утра я уже был на Болотной и приступил к патрулированию. Ну не с самого утра, конечно, рано я встаю лишь по крайней необходимости, для этого мне требуется будильник, а его в Энск я не взял. Но что-то около одиннадцати я подошел к продмагу № 33, он же просто тридцать третий, он же «Голубой Дунай» — так зовут его по старой памяти здешние ветераны дневной накачки, вечернего добавления и утренней поправки.

В годы великой антиалкогольной по всей необъятной стране, во всех ее часовых поясах одиннадцать было заветным временем «икс», когда начиналась продажа спиртного, — священным «часом волка». В ту пору возле любой торговой точки, где отпускали «белое» и «красное» по две бутылки в одни руки, стояла толпа, под присмотром общественников из числа пенсионеров, тех самых ветеранов, выстраивалась очередь, в иных местах на добрых полкилометра, бушевали страсти, завязывались драки. Ох и крыли же в таких очередях партию и правительство! В общем, ярость благородная вскипала, как волна, и, если бы после часового топтания в длинном хвосте страждущих не остужал эту ярость стакан-другой местной косорыловки или привозной бормотухи, давно бы накрыла волна народного гнева все райкомы-горкомы-обкомы и докатилась бы до Москвы, до Старой площади.

Впрочем, в данном случае я просто экстраполирую ситуацию по всей стране на тридцать третий магазин — бывать здесь в восьмидесятые годы мне не приходилось. Зато раньше, просиживая в Энске неделями, я частенько заглядывал в «Голубой Дунай».

Неподалеку от него на Болотной в двухэтажном купеческом особняке, обшарпанном, но сохранившем дух дореволюционного Энска, собиралось местное литобъединение. В первый свой приезд сюда, роясь в подшивках городской газеты, я познакомился с поэтом-рабкором, который и ввел меня в разгильдяйскую, провинциально богемную среду энских стихотворцев и прозаиков. Публика в особняке собиралась разная — от славящих трудовые свершения соцреалистов до фрондирующего, чуть ли не диссидентствующего авангарда. Столичного журналиста приняли с распростертыми объятиями, я читал кое-что из своего, меня захваливали. Признаюсь честно, два моих небольших опуса — я их, кажется, упоминал, — опубликованные в журнале областного издательства, были представлены как раз энским литобъединением. Боюсь, что этой честью я обязан не столько своему писательскому дару, сколько тогдашнему положению в Энске.

Окруженный старыми деревьями купеческий дом, с его простецкими нравами, с человеческими лицами в гостиной, служил мне отдушиной после парткомов-профкомов, где я целый день мотался по служебным делам. Наслушавшись самодеятельных виршей и графоманской прозы, мы «посылали мальчонку» в «Голубой Дунай», нередко роль мальчонки я добровольно брал на себя. И еще здесь крутились молодые, но вполне зрелые девы, и грех было не сорвать эти чудесные плоды, тем более что московский литератор не мог не пользоваться успехом у экзальтированных провинциальных поэтесс.

Одним словом, я прекрасно знал Болотную и все здешние злачные места. И в первую очередь тридцать третий.

Сейчас около продмага было немноголюдно. У входа патлатый парень в черном халате поверх телогрейки, должно быть, подсобник, беседовал с неряшливой красно-рожей теткой, несомненно, из числа завсегдатаев винного отдела. Поодаль сидели две крупные дворняги: белый кобель с улыбающейся пастью и черная сука с настороженным голодным взглядом — типичная кормящаяся от магазина супружеская пара. Время от времени возле тридцать третьего по одной — по две появлялись старушки с кошелками и скрывались за дверью.

Я подошел к подсобнику с теткой и, извинившись, что прерываю их беседу, спросил, не заглядывал ли сюда сегодня Степа Крутых. Это какой? Ну высокий такой блондин, здоровенный, голубоглазый. Назвав приметы Степана, я немного засомневался в точности словесного портрета, как-никак прошло десять лет, — но тут же успокоил себя: пусть и поседел малость, но что сделается с ростом, статью и цветом глаз? С чисто российской провинциальной готовностью услужить приезжему человеку подсобник и тетка принялись обсуждать, кто из здешних подпадает под мое описание. Паша Зеленко что-то давно не появлялся. Да ты что, парень, он уже второй год как на химии! Верно, верно, запамятовал, а может, это Кондратьев с Заречья? Какой же он тебе блондин? Чернявый — не то цыган, не то армяшка, а то и еврей. Казалось, подсобник и тетка напрочь забыли обо мне и с головой ушли в перебор своих знакомых. Я прервал их посреди спора о судьбе неизвестного мне слесаря-сантехника Кеши, так и не узнав, разошелся ли он со своей или продолжает жить с нею в подвале многоэтажки, что напротив фабрики-кухни. И повторил, что нужен мне именно Степан Крутых и никто другой. Немного подумав, мои собеседники ответили, что не знают такого. Когда я входил в магазин, они, видимо, по инерции продолжали перебирать завсегдатаев «Голубого Дуная».

Войдя в магазин и оглядевшись, я был поражен происшедшей в нем перемене. Нет, пахло здесь, как и прежде, тухлятиной, и пол был засыпан грязными опилками, и на прилавке дремала та же полосатая кошка — конечно, не та, а, скорее всего, ее правнучка, но сегодняшний тридцать третий в сравнении с тридцать третьим десятилетней давности казался бруклинским супермаркетом. В прежние годы на грязных прилавках можно было обнаружить хозяйственное мыло, неочищенную соль, спички, подсолнечное масло, карамель «Лето» в липких фантиках, серые макаронные рожки да куски жира с темными прожилками, которые почему-то назывались «свинина мясная», — кажется, я ничего не упустил. Да, порою еще выбрасывали чудо-юдо рыбу простипому, покупать которую не хотелось из-за противного ее вкуса, а еще больше из-за двусмысленного, просто неприличного названия. А сейчас! Невиданное изобилие царило сейчас.