Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

Он стрелял на бегу, почти не целясь, но мишень был достаточно велика, чтобы обеспечить стопроцентную точность попадания. Три пули сорок четвертого калибра с тупым жестяным лязгом хищно впились в тонкое железо кузова. После них остались три дыры, в которые можно было при желании свободно просунуть палец, но дальше этого дело не пошло: даже двадцать девятый «смитти» оказался не в силах пробить насквозь пятисантиметровый слой ржавых железяк и камней, которыми был начинен двойной борт фургона.

Взрыва, таким образом, не последовало и на этот раз, хотя стоящий рядом с грузовиком с ушедшим в пятки сердцем Глеб подозревал, что это просто счастливая случайность. Учитывая мощность использованного в качестве последнего средства револьвера, малейшее изменение дистанции или траектории полета пули могло привести к противоположному, крайне нежелательному результату.

Решив, что уже достаточно долго испытывал судьбу, Сиверов поднял пистолет и выстрелил.

Непрезентабельный с виду вороненый «стечкин» с непропорционально длинным глушителем деликатно хлопнул, плюнув легким дымком и выбросив на мокрый асфальт звонкую медную гильзу. Она была горячая после выстрела и коротко зашипела, упав в лужу. Человек в зеленоватом костюме и черных туфлях споткнулся на бегу, упал на одно колено, сразу же вскочил, сделал несколько нелепых прыжков на одной ноге, держась за другую обеими руками, и снова упал — на этот раз окончательно.

На него набежали, загородив спинами. Глеб аккуратно спустил курок пистолета и поставил его на предохранитель. Его подвиг, как выяснилось, не остался незамеченным: на него тоже набежали — напористо, зло и в преизрядном количестве, — но встали, как вкопанные, и осадили назад, как на бетонную стену, наскочив на предъявленное в развернутом виде служебное удостоверение.

«Теряю квалификацию», — подумал по этому поводу Слепой и, сделав стволом пистолета жест в сторону кабины, сказал:

— Пакуйте…

Было почти пять минут первого, когда он убедился, что никак не сможет протиснуться мимо автомобиля, прочно запершего на стоянке его рябую от капелек дождя «БМВ». Упомянутый автомобиль представлял собой минивэн производства Волжского автозавода и был окрашен в блеклый розовато-лиловый цвет, присущий, как правило, дешевому и притом основательно застиранному женскому белью. Глеб уже начал почти всерьез подумывать, не расстрелять ли ему это четырехколесное недоразумение — не со зла, а исключительно из милосердия, — когда у него за спиной раздался протяжный, скребущий по нервам визг тормозных колодок.

Обернувшись, он обнаружил вместо ожидаемого «уазика» ППС или «скорой помощи» хорошо знакомый оливково-зеленый «лендровер» мафусаилова века с укрепленным прямо на капоте, как будто дело происходило в какой-нибудь саванне, запасным колесом. В открытом окне знакомой машины маячила не менее знакомая и где-то даже родная физиономия; осознав, что все, наконец-то, кончилось, Глеб вынул сигареты и с огромным наслаждением закурил.

— Жив, курилка, — с легким оттенком недоверия сказал из окошка Илларион Забродов.

— А то, — вяловато откликнулся Глеб.

— Значит, все-таки черный, — с удовлетворением констатировал Илларион.

— В конечном итоге, — дипломатично уклонился от прямого ответа Слепой и полез в машину.

Илларион запустил двигатель, со второй попытки воткнул передачу и включил указатель левого поворота. Посмотрев в зеркало, дабы убедиться, что путь свободен, он вдруг замер, напрягся и толчком ладони перевел рычаг коробки скоростей обратно в нейтральное положение.

— Елки зеленые, — с огромным изумлением произнес он, — да это ж Пашка!

— Какой Пашка? — устало спросил Глеб и, высунувшись в открытое окно, посмотрел назад.

Он увидел, как молодые ребята в штатском, заломив руки за спину, ведут к подкатившей черной «Волге» украинца в бледно-зеленом костюме. На украинца он, впрочем, теперь походил не больше, чем, скажем, на чукчу. Парик с прямой челкой исчез, рыжеватые усы отклеились и косо свисали сбоку от искривленного болезненной гримасой рта. Задержанный не столько шел, сколько прыгал на одной ноге, волоча по земле другую. Зеленовато-серая штанина на ней от колена и до самого низа пропиталась кровью, видневшийся из-под нее белый носок стал ярко-алым.

— Пашка Рябинин, — ответил на вопрос Глеба Илларион.

— Ну да, — равнодушно подтвердил Слепой, убирая голову из окна и кладя затылок на жесткий подголовник. — А ты думал, кто — Саламбек Юнусов?

— С-с-с… — Илларион Забродов проглотил едва не сорвавшееся с губ ругательство, снова воткнул передачу, плавно отпустил сцепление и дал газ. Глаза у него вдруг сделались узкими, как пулеметные амбразуры, на щеках заиграли тугие желваки.

Глеб устало закрыл глаза и улыбнулся уголками губ. Илларион, как и Федор Филиппович, воспринимал любые посягательства на так называемую честь мундира чересчур болезненно для человека, наделенного живым, отлично развитым интеллектом. Глеб находил подобное отношение к простым, будничным в наше время вещам, как минимум, забавным. Впрочем, это, как и вопрос о доверии, было личное дело полковника ГРУ Забродова и генерала ФСБ Потапчука, влезать в которое со своими советами и мнениями Глеб Сиверов не имел ни права, ни желания.

Он еще успел увидеть, как бледная, заплаканная, в размазанной косметике, но уже неуверенно улыбающаяся Залина Джабраилова садится в машину — тоже «Волгу», но уже не черную, а белую, — и подумал, что надо бы остановиться, выйти и попрощаться. Его губы шевельнулись, но он промолчал, не попросил Иллариона притормозить. «Что я Гекубе? Что мне Гекуба?» — не совсем понятно даже для себя самого подумал он и провалился в сон.

Вот так, или примерно так, все это и происходило. Таким, примерно, образом Глеба Сиверова в разгар теплого, в меру дождливого и потому урожайного на грибы и прочие желуди и фрукты августа занесло в гараж загородного дома генерал-полковника и руководителя одного из ведущих управлений ФСБ Григория Александровича Алехина — с пистолетом в руке, с холодной скользкой жабой на сердце и с пребывающим в самом скверном расположении духа генералом Потапчуком за спиной.

Он переступил порог двери, что вела из гаража в дом, и очутился в тупичке короткого коридора. В силу своего сугубо утилитарного, подсобного характера данное помещение не было ни обставлено, ни как-либо украшено. Здесь не было ничего, кроме стен, пола, потолка и двух дверей, одна из которых только что закрылась за Глебом. Тем не менее, даже оно убедительно свидетельствовало о том, что Федор Филиппович совершенно напрасно в разговоре с Глебом упорно именовал этот дом дачей Алехина. Дача — это домик на краю огорода, пригодный для того, чтобы хранить в нем садовый инвентарь и время от времени ночевать — без особого комфорта, но все-таки не под открытым небом. А здесь был не домик, а вот именно дом, и не просто дом, а особняк, вилла, почти дворец. Это было хорошо заметно еще снаружи, и внутренняя отделка полностью соответствовала презентабельному внешнему виду.