Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

Здесь, в доме генерал-полковника Алехина, никаких разрушений не наблюдалось, зато острый, кисловатый запах жженого пороха Глебу уже не мерещился, а был на самом деле. Распахнув очередную, третью по счету дверь, Сиверов обнаружил его источник.

Тут было оборудовано что-то вроде кабинета, пригодного, впрочем, и для использования в качестве спальни. Массивный письменный стол, удобное вращающееся кресло на шарнирной опоре, позволяющее с комфортом отдыхать от интеллектуальных занятий, откинувшись назад в полулежачее положение, книжные полки, сдержанно сверкающие золотым и серебряным тиснением толстых, солидных корешков — это был кабинет. Спальное место представляло собой удобный раскладной диван с коричневой обивкой из натуральной кожи, напротив которого поблескивало огромное, почти во всю стену, раздвижное зеркало вместительного встроенного шкафа. Одна из створок была чуть сдвинута в сторону, оставляя узкую, не шире пяти сантиметров, щель, в которой Глеб с его гиперчувствительным зрением разглядел светлый рукав какой-то одежки — судя по оттенку, чуть ли не парадного генеральского мундира.

На спинке кресла висел цивильный пиджак; на широком подоконнике виднелся незатейливый натюрморт, составленный из пепельницы, пачки сигарет, зажигалки и массивной трубки уже успевшего немножечко морально устареть беспроводного радиотелефона. Пахло порохом и хорошим табаком; на полу посреди комнаты, неуместно весело блестя в лучах наконец-то, впервые за трое суток, выглянувшего из-за туч солнышка, валялась стреляная гильза от пистолетного патрона калибра девять миллиметров.

И это было все. Ни самого пистолета, ни тела, которое, предположительно, из этого пистолета застрелилось, в комнате не было. Поискав глазами, Глеб обнаружил в стене справа от входа, примерно на уровне пояса, оставленную пулей неровную выщерблину.

— Вот стервец! — прочувствованно, вслух произнес он, направляясь к окну, из которого был виден стоявший на улице «мерседес» Потапчука, а также и сам Потапчук (если все еще был жив и никуда не ушел, естественно). — Все-таки смылся! По-своему честный, — передразнил он Федора Филипповича, пользуясь тем, что начальство его не слышит. — Вот уж, действительно, очень по-своему!

В комнате вдруг раздалось знакомое басовитое жужжание, как будто где-то здесь лежал спичечный коробок с толстым, сердитым шмелем внутри. Глеб знал, что с этой комедией пора кончать, знал, что финал не за горами, но не мог даже предположить, что все кончится так нелепо, прямо как в пошлом анекдоте про вернувшегося из командировки мужа.

Он обернулся, вскинул пистолет и выстрелил, целясь в лоб своему отражению в зеркальной створке стенного шкафа. Зеркало звякнуло, покрывшись похожей на паутину сеткой трещин, пробитое навылет отражение сломалось и разбилось на фрагменты, утратив портретное сходство с оригиналом и сделавшись похожим на творение художника-абстракциониста. В шкафу что-то обрушилось с глухим, тяжелым шумом; простреленная створка медленно откатилась в сторону, мягко рокоча роликами по направляющим. Замеченный Глебом через щель парадный китель с шитыми золотом погонами генерал-полковника, мелодично звеня медалями, вывалился из шкафа. Внутри кителя находился его законный владелец, генерал-полковник Алехин — в цивильных брюках, в расстегнутой белой рубашке без галстука, в мягких домашних туфлях, с пистолетом в одной руке и мобильным телефоном в другой.

Глеб, грешным делом, забыл, какой он высоченный, да и дно шкафа располагалось несколько выше уровня пола. Поэтому, стреляя своему отражению в лоб, Слепой попал Алехину в ямку между ключицами, видневшуюся в вырезе расстегнутого воротничка.

Поставленный на вибрацию телефон продолжал настойчиво, раздражающе жужжать. Глеб наклонился и рукой в перчатке вынул его из мертвых пальцев. Плоский гладыш аппарата мелко вибрировал, на светящемся дисплее темнела короткая надпись: «Сын». Плохо представляя себе, зачем, собственно, это делает, Сиверов нажал на клавишу соединения.

— Я, кажется, русским языком, по-человечески попросил разблокировать карточки! — не тратя времени на приветствия, с агрессивным напором произнес мужской и, как показалось Глебу, не вполне трезвый голос. — Это было уже добрых полчаса назад. Неужели так трудно снять трубку и позвонить в банк? Скажи, ты им звонил или нет?

— Не знаю, — зачем-то ответил Глеб. — Его нет. Он умер.

— Что за идиотские шутки?! — взорвалась возмущением трубка. — Кто это?! Алло!

Слепой осторожно положил орущую трубку на край стола, бросил прощальный взгляд на тело в парадном кителе и вышел. Когда он закрывал за собой дверь кабинета, телефон на столе еще продолжал гнусаво квакать.

Открыть кованую калитку изнутри не составило труда. Федор Филиппович сидел боком на пассажирском кресле, выставив ноги в открытую дверь, и, видимо, от скуки предавался весьма предосудительному, с какой стороны ни глянь, занятию: не спросив разрешения у хозяина, рассматривал снимки в оставленном Глебом без присмотра цифровом фотоаппарате. С некоторых пор Сиверов пристрастился к фотографии и обзавелся привычкой повсюду таскать за собой миниатюрную камеру. Она лежала в правом кармане пиджака; когда Глеб уселся за руль, ему показалось, что фотоаппарат мешает, стесняя движения, и он рассеянно сунул его в пристроенный между сиденьями рундучок. Ничего компрометирующего, не предназначенного для посторонних глаз, в памяти этого компактного, удобного во всех отношениях прибора не было, и Глеб решил, что не станет поднимать шум по поводу генеральского самоуправства. Тем более что Федор Филиппович, как ни крути, хозяйничал в своей машине, а не в чужой.

Глеб уселся за руль, но, поскольку Федор Филиппович остался в прежней позиции — спиной к нему, ногами наружу, — дверь закрывать не стал.

— Ну? — рассматривая снимки, спросил генерал.

— Все, — ничего не уточняя, ответил Глеб и стал стаскивать перчатки.

Потапчук втянул ноги в салон и сел нормально, лицом по ходу движения.

— Это вы на море? — зачем-то спросил он, показывая Глебу фотографию, которая явно не нуждалась в дополнительных комментариях.

— Да, — сказал Глеб.

— Все-таки Ирина у тебя чудо как хороша! — с легкой завистью отметил его превосходительство. — Только невезучая очень. Такого муженька отхватила, что, как говорится, оторви да выбрось… А это что? Ерунда какая-то…

Глеб посмотрел на экран и увидел сделанный крупным планом снимок четко отпечатавшегося в рыхлой земле автомобильного протектора. Рисунок был необычный, даже, можно сказать, редкостный, чуть ли не уникальный. Все-таки в памяти фотоаппарата было кое-что, чего посторонним видеть не следовало — вот этот кадр, например. Он был сделан вчера, у въездных ворот загородного дома генерала Рябокляча. Какой-то автомобиль, съехав на травянистую обочину, прошелся колесом по свежей кротовой куче, а водитель, растяпа, то ли не заметил, что оставил свой автограф, то ли не придал этому обстоятельству значения. Отпечаток Глеб, разумеется, уничтожил, но прежде сфотографировал. И не просто так, на память, а имея в виду кое-что вполне конкретное.