Владимир Першанин - Лабиринт [Авторский сборник]

Ночью я просыпался от шума разборок. Кого-то безжалостно молотили ногами, и глухие удары башмаков о человеческую плоть заставляли меня трястись от напряжения и ненависти к уродам, вершившим суд. Я забывал, что сам попал сюда за убийство женщины и был ничем не лучше остальных.

Медленно проходило лето, необычайно душное и жаркое. Может, мне это только казалось, и лето в городе было самым обычным, но переполненная камера древней тюрьмы нагревалась словно кочегарка. Пол и стены поливали водой, однако это не помогало. Испарения воды и немытых человеческих тел превращали воздух в липкую смесь, которой невозможно дышать.

Я не спал сутками. Тяжелый, прерывистый сон, в который я, обессилив, погружался на час-два, не приносил облегчения. Я ходил вялый, как весенняя муха, и желал только одного — вырваться из этих стен. Про меня словно забыли и решили сгноить. Я дважды обращался на проверках к надзирателям — когда меня отправят в колонию. Надзиратели записывали мою фамилию и обещали выяснить. Я просил ускорить отправку и намекал, что сумею отблагодарить. Всерьез мои слова не принимали.

Между тем деньги у меня имелись. Доллары и рубли, хранившиеся в сейфе и в мелких тайниках квартиры, тесть, конечно, нашел. Но еще год назад я зарыл под деревом, неподалеку от дома, целлофановый пакет с четырьмя тысячами долларов. Помню, я подсмеивался над собой, когда, поглядывая по сторонам, копал на рассвете яму, а затем маскировал ее. Вряд ли кто нашел мой тайник. Это было все, что у меня осталось от огромных сумм, принадлежавших мне и Кате.

Однажды среди ночи меня кто-то толкнул в плечо.

— Ермаков?

— Да, а что?

— Тебе привет…

Мгновенная острая боль распорола живот. Я рванулся, пытаясь подняться, но боль еще раз пронзила тело, и я потерял сознание.

Заточка делается просто. Берут кусок арматурного прута, шпильку, на худой конец — обрезок толстой проволоки, заостряют на наждаке или напильником, обматывают изолентой рукоятку, и вот оно, страшное и простое тюремное оружие, готово. Если нет под рукой напильника, железяку можно заточить о кирпичный подоконник или цементный пол. В человеческое тело эта штука входит, как в масло. Один Бог знает, сколько людей отправлено на тот свет с помощью заточек в лагерях еще со времен Лаврентия Берии.

Я едва не стал одним из них. Меня притащили в санчасть уже без сознания, и по всем понятиям, к утру я должен был умереть.

Но не умер. На мое счастье, в ту ночь дежурил старый тюремный хирург. Не очухавшись толком от стакана спирта, принятого на сон грядущий, он осмотрел меня и приказал класть на операционный стол. Похмелившись, взялся за дело. Всю ночь резал, чистил и зашивал мои кишки. Операция прошла удачно. Мне влили литра полтора консервированной донорской крови, и спустя несколько часов я открыл глаза.

— Все в порядке, теперь выкарабкается, — сказал кто-то из врачей. И сглазил. У меня началось заражение. Я терял сознание, снова приходил в себя и, с трудом ворочая распухшим сухим языком, пытался что-то сказать. Что? Я и сам не знал. Я очень хотел жить и боялся смерти. Этот страх заставлял меня тянуть навстречу хирургу руку, прочерченную багровыми полосами воспаленных лимфатических узлов. Сделайте хоть что-нибудь! Мне ведь всего двадцать восемь лет. А сколько было Кате, когда она умерла? Двадцать четыре… Она не умерла — ее убили. Кто? Я опять погружался в беспамятство.

Меня спасали, насколько позволяли возможности тюремной санчасти. Хирург сделал еще две операции, кто-то из осужденных сдал кровь для переливания. Но ничего не помогало. Однажды я услышал бубнящие голоса двух санитаров. Они не знали, что я их слышу, а скорее всего, им было просто наплевать.

— Долго этот парень держится.

— Держись не держись, а против смерти не попрешь. Врачи базарят, еще день-два и конец. От него уже гнилью несет.

— Так ссанье ведь никто не убирает.

— Возьми да убери.

— На хер он сдался. Когда умрет, надо Витьку сюда переложить. Он просил. Место хорошее, возле окна.

— Давай сейчас кровати поменяем.

— Хирург разорется. Пусть на своем месте помирает… Гля, а ведь он плачет.

— Кому помирать охота. Эй, парень, может, закурить хочешь? Я хотел ответить, что хочу курить и не хочу умирать, но сил не хватило, и я опять погрузился в забытье. Чем закончился разговор сердобольных санитаров — не знаю.

После одного из уколов мне стало легче. На край кровати села медсестра и, заглядывая мне в глаза, спросила:

— Ты можешь разговаривать?

— Да…

— У тебя заражение крови, нужны дорогие лекарства. Родственники в Москве есть?

— Нет.

— Тогда ты умрешь.

Широкоскулое лицо медсестры было усыпано мелкими веснушками. Откуда она взялась? Женщин в тюремной санчасти мало, но я, кажется, — ее видел. Когда меня привозили сюда после разговора с тестем.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Фраза далась в три приема. Язык не слушался, и я собирался с силами после каждого слова.

— Таня.

— Отец живет… в Красном Яре. Дайте телеграмму.

— Будет поздно, — покачала она головой. — Если уже не поздно.

— Отец живет…

Я пытался повторить адрес своих родителей. Таня меня перебила.

— Никто такую телеграмму официально давать не будет.

— Ты…

Я, наверное, хотел попросить, чтобы телеграмму дала она. Таня меня поняла.

— У меня зарплата шестьсот рублей. А вас вон сколько. Да и поздно будет. Пока соберется, пока приедет.

— Ты…

В голове заклинило. Я повторял слово «ты», как часовой механизм, и шарил рукой, пытаясь поймать ее руку. Страх смерти, самый сильный из всех страхов, рвался сквозь меркнущее сознание и умолял о помощи. Я никогда не поверю, что люди могут не бояться смерти. Чтобы это понять, надо пройти по самому ее острию.

— Хорошо, я дам телеграмму и найду лекарства на первые шесть инъекций. Твой отец сможет со мной рассчитаться?

— Да. Я сам смогу…

Я хотел сказать, что у меня есть деньги. Четыре тысячи долларов. Надо пойти и выкопать их. Но объяснить, где лежат доллары, было выше моих сил. В голове все путалось, и я тут же забыл про эти тысячи.

— Таня…

— Ну чего тебе?

— Я… я…

Приехал отец и привез деньги. Каждые два часа мне делали уколы. Боли я уже не чувствовал. Последующие недели отложились в памяти, как бесконечные провалы в сознании, чьи-то бубнящие голоса, лица отца и медсестры Тани. Потом я впервые попросил есть. Меня поили бульоном, и сильная боль обжигала желудок.

— Больно…

— Это хорошо, что больно. Значит, оживаешь!

В те дни мне впервые приснилась Катя. Побывав сам возле смерти, я вдруг с ужасом понял, что убил человека. Зачем? Теперь я этого не знал. Кажется, я хотел свободы… А что это такое?

Отец прожил в Москве почти месяц. Через день приходил ко мне в санчасть. Приносил куриный бульон, котлеты, чай, заваренный в китайском термосе.