Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

Василий Никифорович не мог не оценить своеобразной логики рассуждений своего мучителя, даже подумал: сколько добра мог бы сделать этот сильный человек, если бы обстоятельства его жизни сложились по-иному и вырос он не на бандитских заповедях своего темного отца.

Но реки вспять не текут, и, видно, с самого детства Иван впитал в себя чувство превосходства над людьми, ненависть к ним, нетерпимость ко всяким интересам, кроме своих. Сам себе выработал несложную схему жизни, удобную для разбоя. Иван не глуп, но ум его дремлет, утвердив лишь несколько несложных, годных на все случаи жизни, примитивных истин.

— Вот ты уверен, что надо делать добро, — продолжал Соколовский. — А я думаю, что твое добро для меня — голое зло. А то, что мне добро — для тебя зло. Ну и что? Разве от того, что все люди только за одно добро будут стоять, спокойнее будет? Навряд ли. Каждый будет лезть вперед — вот, мол, он и есть самый добрый, а другой — дурак и злой. И друг другу за это глотки перегрызут…

— Темнота ты, Иван, — ответил Колядин.

— Вот-вот, — охотно согласился Соколовский. — Я об этом и говорю. По-твоему, я дурак и злодей. А по-моему, ты и ногтя моего не стоишь. Вот и вся философия. Однако же правда моя сильнее: если не дам я тебе куска, ты с голоду подохнешь. И ты это, слава богу, уже понимаешь… А я каким родился, таким помру: мне дела нет до ваших хлопот, своих достаточно…

В трубе запела метель. Соколовский тщательно прикрыл за собой дверь, предварительно проверив запор на темнице, и вышел на промысел. У порога остался лежать Абрек. Через минуту он с глухим рычанием бросился к темнице: услышал, как самодельный нож точил дерево. Да, если Соколовский вздумает поселить Абрека в землянке, дело будет плохо: его уши слышат даже во сне.

Пользуясь уходом тюремщика, пленник не обращал внимания на беснующегося Абрека, резал дерево с такой яростью, что руки скоро покрылись кровавыми мозолями. Это было совсем некстати, опять погорячился: тюремщик мог заметить мозоли, понять, чем занимается Колядин. Но прекращать дело нельзя. И, орудуя заточенным костылем как долотом, егерь в этот день столь успешно продвинулся к своей цели, что еле сдержал крик радости, когда чуть не пробил плаху с одного бока навылет…

Соколовский вернулся под вечер встревоженный.

— Слышишь, Прошка-Василий, не унимаются твои люди. Шляются вокруг, будто им другого места нет. Один какой-то дурак забрался на тот кедр, помнишь, здоровущий? У самого-то ущелья? Но, видать, не шишкарь. Не за кедровыми орехами полез. С биноклем сидел… Надо, однако, перебираться отсюда. За перевалом, ближе к Приморью, будет, наверное, спокойнее. Жалко только доброго места, но смастерю другую землянку. А эта в запас останется. Не скоро ее найдут, разве случайно…

Соколовский вышел, принес охапку дров на ночь: печь всегда топилась только под вечер, когда густые сумерки наплывали на тайгу. Ни разу не отступил он от этого правила, хотя порой в продутой за сутки землянке бывало для Василия Никифоровича нестерпимо холодно.

Да, этот зверь умел скрыть свое логово.

Говорят, человек, отправившись в дорогу, первую половину пути думает о том, что он забыл дома, а вторую — что ждет его впереди. И Касьянов не был исключением. Под грохот вездехода он вспоминал расставание с женой, ее напутствия. Затем перебирал в памяти детали последнего разговора с Сабуровым и, наконец, задумался о своих помощниках: горячем и смелом лейтенанте Ахметове, о Савельеве, сдержанном и неустрашимом…

Может быть, кто-то из них в смертельной схватке с вооруженным бандитом погибнет. Может быть…

Савельев? У него уже трое детей мал-мала меньше, жена больна, не работает, и он еле сводит концы с концами, потому что огорода себе завести не может — служба… Ну, ладно, а почему должен умереть Ахметов? Сейчас, прижавшись к его плечу, он напевает свою татарскую песню, и длина ее равна длине их пути. Его любимая девушка где-то живет в старой Казани и каждую неделю присылает ему письма. И Ахметов, прищелкивая языком, сразу становится серьезным и весь вечер рассматривает листок письма, словно хочет найти в нем кроме текста еще что-то, не менее важное. Почему? Зачем он должен умирать?

А Колядин, которого они теперь все вместе ищут? Ему — зачем? Гитлеровская пуля его не взяла, а от бандитского ножа он погибнет? Сколько же один подлец может наделать горя! Если эту сволочь не обезвредить, он может принести еще больше зла, чем уже принес. Потому они и едут, оставив свои семьи, любимых, чтобы другие могли быть счастливы. Раньше — до женитьбы — Касьянов как-то не задумывался об этом. Его увлекала борьба с сильным и опасным противником — она подкрепляла его мужскую гордость, будоражила кровь, как вино, но он мало задумывался над целью этой борьбы. И только сейчас, поняв ответственность не только за себя, но и за других, он увидел ту истину жизни, которая лежит в основе всех человеческих отношений. Ему вспомнилась дилемма: «Если я только за себя, то зачем я? А если я — за всех, кто за меня?» Лет десять назад она показалась ему туманной и риторичной, а сейчас. он увидел внутреннюю пружину этой простой мысли.

— Ахмет, — сказал Касьянов, — о чем ты поешь? Ахметов повернулся, блеснул черными вишенками глаз с косым разрезом, легонько толкнул его в бок и ответил:

— Моя пел о Казани. Ай, Димка, какие там яблоки! Кулак свой дай — во! Такой. Девушка там есть — тысяча и одна ночь. Красавица. Солнце? Оно тусклое, когда она смотрит…

— Ну-у, — улыбнулся Касьянов.

— Твоя Валя — замечательная. А моя…

Ахметов не успел договорить: вездеход круто развернулся и едва не уперся в крыльцо егерского дома. На пороге стоял без шапки Савельев.

— Приехали!

Зашли в дом, разделись, аккуратно сложили в углу автоматы, на стол поставили рацию, рюкзаки с провиантом, мешки.

— Ого! — удивился Савельев. — Не пожалел на вас Сабуров добра. А почему без собаки?

— Сабуров сказал, — ухмыльнулся Ахметов, — ты будешь ее заменять.

— Ах ты, скворец заборный! — не обиделся Савельев, схватил его в охапку и бросил на кровать. — Я тебе!..

Отбиваясь, Ахметов визжал:

— За нападение при службе… статья уголовного кодекса…

— Я тебе покажу кодекс! — ревел Савельев, обрадованный тем, что наконец все они тут вместе. — Тут тебе — не город. Тайга!..

Он выпустил юркого Ахметова из своих железных объятий.

— Да, тайга, братцы, — подвел итог встречи Касьянов.

Ее можно было видеть прямо из окна дома: она настороженно стояла в тридцати метрах, ощетинившаяся елками, изрубленная горами, распадками, скованная декабрьским морозом. Ее немота раскалывалась порой треснувшим от стужи деревом или эхом упавшего лесного великана.