Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

— Будь ты про-оклят! — крикнул он с яростью.

Но через минуту Колядин ощутил себя лежащим на снегу. До него снова долетел спокойный голос Ивана:

— Побереги нервы, дурак!

Василий Никифорович слышал, как Соколовский отряхивается от воды.

— Что поделаешь — трудности быта, — пробормотал он.

Теперь путь круто пошел вверх. Это понял егерь по тому, что Иван стал дышать чаще, натужнее.

— Помнишь, Прошка-Василий, украинскую побасенку? — хрипло говорил Иван. — Послушай. Вначале кум поднял мешок и озлился: «Однако обманул меня кум — мало мяса положил, не поровну поделил». А когда до своей деревни дошел, бросил мешок на пол и похвастался женке: «Кум-то больше мне мяса положил, чем себе!» Так вот и я с тобой…

Тут внес он егеря в помещение, дохнувшее после ледяного купания жилым теплом, развязал пленнику глаза?

— Вот от батьки моего и наследство!

И рыкнул на огромного пса, оскалившего клыки.

Василий Никифорович лежал у стены на узком топчане, служившем хозяину лавкой. Осмотрелся. Землянка, искусно построенная в нише скалы, была довольно просторной. Печь, сложенная из камней, пол, выстланный наново. У противоположной стены располагалась лежанка, накрытая шкурами дикой козы и медведя. В углу, в изголовье, составленные на манер казарменных козел, ржавели старая берданка Гра, американский винчестер без штыка-ножа, штуцер, дробовик с кривым стволом, изъеденным временем, и другое оружие, имевшее хождение в двадцатых годах на Дальнем Востоке. В стороне, поблескивая жиром, стоял новый русский карабин образца 43-го года. К нему Соколовский поставил и карабин егеря.

В землянке сухо, нагретые камни медленно отдавали тепло. Чистый, отдраенный до блеска медный котел и прочая кухонная утварь, белое выстиранное полотенце, отсутствие пыли — все выдавало в хозяине ту древнюю любовь к чистоте, которой особенно отличались староверы.

Да, это была почти первобытная пещера, и сам хозяин ее по виду мало чем отличался от далеких диких предков, но все-таки было это жилище существа разумного. Впрочем, егерь тут же вспомнил, что медведи, барсуки, даже кабаны весьма и весьма чистоплотны в своих логовах.

Колядин взглянул на дымоход и подумал: хотя хозяин и ловко скрылся тут ото всех, а вот дым от очага должен его выдавать. Если пошлют вертолет на розыски, дым заметят, дым не скроешь.

Соколовский, следивший за Василием Никифоровичем, как кот за пойманной мышью, разгадал его мысль. Усмехнулся:

— Ты, Прошка-Василий, особо не надейся. Еще батька научил меня дым прятать. Или не знаешь как? Летом лапник кладу по ветру, а зимой от водопада такой пар идет, и богу не понять, где что. Так-то. Ну а запах — за версту только разве какой кобель учует… Нет, убежать отсюда не надейся. Если я прокараулю, то уж от пса моего никуда не денешься. Предупреждаю] он враз бросится. Абрек и меня не жалует: дважды уже со своей шеи его снимал. Прибил бы, да, знаешь, приятно, когда рядом смерть ходит — кровь будоражит… Подобрал я его в тайге — одичалого, вот и живем теперь вместе.

Иван снял кухлянку, и егерь обратил внимание, что она сшита не по-здешнему: мех ее незнакомый — видать, на Севере с кого-то стянул.

— Эх, Прошка-Василий, да если бы мы с батькой тайгу не знали, разве мы с ним дожили бы до сих пор? Что ты! Раз только поймал меня дядька Степан Кочегаров, но и то — быть бы ему в царстве небесном, не пожалей я его. Вел он меня в участок — умора! Ружье наперевес, а не знал, черт старый, что у меня в ширинке — браунинг. Ну, сунь я ему пульку под мышку — и поминай как звали. Да не боялся я, знал, что все равно сбегу…

Соколовский набил снегу в котел, разделся, достал с полки кусок вяленого мяса, зачавкал.

— Соскучился я за кордоном-то по нашим, ой как соскучился, — продолжал он откровенно. — А как увидел, что меня в России в штыки встретили, такая меня злость взяла — всех бы под корень уничтожил. Попадись мне хоть тот Степан опять — порешил бы! И в участке сказал тогда: садите меня покрепче — убегу… Да нет, куда им сокола в курятнике спрятать — убег. Пошалил немного в Кривой слободе. Да город есть город — непривычный я к нему. Продал кто-то, взяли меня ночью пьяным, судили. На Севере замуровали как следует! Вот, еле выбрался… Сколь годов просидел — ай-яй…

Василий Никифорович пришел наконец в себя. Ясно понял, что выхода нет: ведь все уверены в гибели Соколовского… Ловко он это подстроил, мнимую свою смерть. Все рассчитал. Кто-то жизнью своей поплатился только за то, что схож был с Иваном. В лагерное белье свое обрядил, лицо разбил до неузнаваемости, да так — будто само по себе упало дерево на спящего. Ловко… Так ловко, что никто не засомневался — ни сам Василий, ни Степан. Разве только Сабуров поколебался…

И вот теперь — западня. Чем больше откровенничает с ним Иван, тем яснее, что живым отсюда не уйти.

— Слушай, Иван, — проговорил Василий Никифорович, — если хочешь сделать одно доброе дело в жизни, — убей меня сейчас. Сию минуту.

Соколовский вздрогнул. Повернулся. Посмотрел угрюмо на Колядина:

— Погожу.

— Дерьмо!.. — прошептал Колядин.

Дико заныло у него в груди. Василий Никифорович уже с полным безразличием следил за тем, как Иван развязал его путы, как отвалил тяжелую потайную дверь в стене и указал жестом: иди.

Егерь очутился в темноте. Когда он привык к мраку, увидел снова сквозь щели убранство землянки, нишу с лежанкой.

— Мне будет спокойнее, когда ты тут, — сказал за стеною Иван. — А слушать ты меня будешь, хоть и не хочешь.

В этот день Иван не произнес больше ни слова, и пленник был доволен и этим. Да, немного радости отмерила ему жизнь на склоне лет. Но он на жизнь не в обиде, он знал и любовь, и счастье, и радость победы, и есть дочь, похожая на отца. Нет, жизнь его не была никчемной, и если за что укорить себя, так только за то, что можно бы еще больше добрых дел совершить.

И тут же подумал Колядин, что словно бы утешает себя, отказываясь от дальнейшей борьбы, спокойно складывает руки, и притихшая в нем ярость снова затопила сердце.

Положение его, конечно, почти безвыходное. Что же кроется за этим неуловимым «почти»? А то, что он пока жив. А если жив, значит, можно бороться. Нужно бороться. И даже хитрить, если это потребуется. Правда, противник силен и умом не обижен, жесток и изворотлив. Тут надо думать и думать…

Соколовский следил за тайгой, примыкающей к Тайменке, к водопаду, оберегал свое логово. Это Василий Никифорович понял по ежедневным отлучкам Ивана, его репликам — все, мол, спокойно на этой земле, можно жить не тужить.

Поев, развалившись на шкурах, Иван начинал долгие разговоры. Он ворошил свое и отцово разбойное прошлое, вспоминал детские годы, Сосновку, жизнь в Харбине после бегства за границу. Василий Никифорович не мог вначале понять, к чему эти исповеди. И даже спросил об этом однажды Ивана. Тот долго молчал, а потом ответил: