Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

— Я покуда тут лежал, — перебил его мысли пасечник, — много всякого передумал. Башка ишо варит — слава богу! И вот слухай меня, как сова мышь… Конешно, лучше было б тебе, знай ты мою пасеку. Ну да ты все, што скажу, разобъясни опосля своему товарищу. И поимей в виду, што ежели Ванька оттоль уж не удрал — то там он.

— Где?!

— В урочище, у самого верха ущелья, есть водопад. А там, значит, Тайменка гудит, ревет, как медведь во время гона. И перейти там на другую сторону нет никакой возможности, хучь и зимой: не замерзает, подлая. А есть там посередь ее, вроде как палец дьявола, скала. И никто на той вершине ее отродясь не бывал: не пройтить, Вода сшибает, да нечего там наверху и делать трудовому человеку. Это сичас альперисты лазят без дела на гору, а нам и так есть где ноги бить… И растет-то там один захудалый кедровин да ишо всякие бесполезные кустики. Чего там делать, спрашивается? Голову зазря о камни разбивать али воды тайменской нахлебаться заместо медовухи?

Сабуров не пропускал ни одного слова, припоминая вычерченный Касьяновым план той местности, где старший уполномоченный ходил по следу шатуна вместе с Кочегаровым. Приметы совпадали, пасечник говорил правду.

— Но почему, интересно, вы считаете, что Соколовский именно там, а не в другом месте? — спросил Сабуров.

— Больше ему нигде не схорониться, — убежденно ответил пасечник. — Поимей в виду, он не захотел жить в старой землянке, которую мы с твоим товарищем нашли. Почему? Потому — хучь и я ее нашел случайно, без следа того — и не приметил бы, но однако ж — приметил. И другой мог приметить. А когда медведь роет берлогу на заметном месте? Когда он ничего не боится. А Ваньке, коль он сбежал, есть чего бояться! Это факт. И дальше — медведь, коли хочешь, к своей берлоге иной раз задом пятится, штоб след спутать. Но ить то-медведь! А рази Ванька — медведь? Он ото всех зверей хорониться учился, его за пятиалтынный не купишь. Нет. То-то и оно. А медведь…

Сабуров, боясь, что Кочегаров снова пустится в рассказ о повадках медведей и прочей таежной живности, вдруг сказал с нарочитой уверенностью:

— Не верю я, чтобы Соколовский туда забрался, на этот, как вы говорите, дьяволов палец.

— Во-во! — охотно подхватил Кочегаров. — И я поначалу думал: на кой черт ему это место? Однако ты меня не перебивай — я постарше тебя… — возразил он с видимым неудовольствием. — Молодой ты меня еще учить!..

Сабуров постарался не улыбнуться.

— Теперь вот. Ванька-то ко мне приходил! А раз он у меня был, то и шастает, значит, где-то недалече. По зимней тропе много не набегаешь! Где? Только там — больше негде.

— Нет, не думаю, — возразил ему Сабуров, чтобы убедиться в уверенности старика.

— Еще слушай. Когда Ромка Соколовский жил тут — гореть ему в аду, коли уж помер, — то он награбленное золотишко, да корешки женьшеня, да всякое такое добро куда прятал? Уж мы-то за ним как ни следили, а на-ко — выкуси! А раз, когда мы все-таки с Сенькой ему в хвост увязались — чуть обоих не порешил. Где это было? А вот где…

Сабуров подал ему свой блокнот. Подрагивающей от слабости рукой Кочегаров зажал карандаш, и на бумаге стали вырисовываться горы, водопад, Тайменка, «дьяволов палец», кедр, где в прошлый раз он стоял вместе с Касьяновым, ущелье, расселина, даже опад-ная колодина, похоронившая Валета.

Наконец пасечник в самом узком месте, против водопада, решительно поставил крестик и сказал:

— Тут.

— Что тут?

— Переход на палец.

— А если…

— Роман тут от нас тогда пропал, как утонул.

— Не понимаю. Почему именно тут?

— Где вам понять! — с досадой буркнул больной и попросил позвать врача.

Сабуров подумал, что ему стало плохо, но не уходил, заинтригованный крестом на бумаге. Врач появился, но без лекарств.

— Подай-ка мне еще стакан твоей жженки, — потребовал больной, словно он здесь был хозяин.

— Какой… жженки? — удивился врач.

— Воды, говорю, стакан подай, воды, — повторил раздраженно Кочегаров. — Жженки!.. Дождешься от вас жженки, как же…

Через минуту пасечник держал в руках стакан чистой воды и лукаво смотрел на Сабурова. Предвкушая эффект, старик картинно отвел в сторону руку со стаканом и предупредил:

— Смотри, как эта больничная жженка литься будет…

И с этими словами наклонил стакан на прямой угол и вылил всю воду на пол.

— Чудите вы что-то, Степан Аверьянович, — не сдержался Сабуров, разглядывая лужу под кроватью и ничего не понимая.

— Видал, значит, как вода текла? Вот так она и с водопадного уступа тикет. А то и разница, што по сторонам у нее вроде пыль да туман, а внутре — под уступом-то — человек может проскочить. Понял?

— Понял, Степан Аверьянович, понял! — обрадовался Сабуров. — Спасибо, от души спасибо!

Кочегаров важно замолчал, отворотив заросшее рыжей щетиной лицо к окну.

— Спасибо… — вдруг сказал он. — Коли б мы тогда с Сенькой поумней были, видал бы Роман свою хоромину пустой. Да и я прошлый раз-то до того места спустился, а там опять — ни следа, ни горизонту. Тут уж от безделья дошел я до Романовского секрета. И коли б не Васька — ни в жисть бы тебе о том лазе не сказал. Вот тебе и спасибо!

Левое око старика задергалось, по телу прошла судорога, он вытянулся, тяжело дыша, — забылся ли вдруг, заснул. В палату неслышно вошел врач со шприцем.

Сабуров осторожно положил золотые часы под угол подушки, поднялся, скрипнув стулом.

Кочегаров открыл глаза.

— Там, — сказал он, глядя на него вполне осмысленно. — Там прежде всего ищите. И Васька должен там быть…

Сабуров пожал ему руку и стремительно вышел из палаты.

Снег падал без ветра, в тишине. Влажный и теплый, он ложился ровно на сучки, на широкие лапы елей и кедров и даже на тонких веточках берез повисал причудливой кухтой. Вся тайга переменила облик. Конусные сопки казались огромными сугробами снега: кухта как бы скрыла просветы между деревьями, и все стало кругом бело. Ни единый звук не тревожил царственной, все подавляющей тишины. Звери, застигнутые снегопадом, дремали в своих логовах, гайнах, берлогах, норах и дуплах. Ни единого следа вокруг, словно непогода похоронила навеки все живое в тайге. Даже после того как солнце наконец выглянуло из-за туч, зверь еще «отлеживался», ослепленный белизной снега.

Не торопился и Василий Никифорович. Щурясь от солнца, смотрел на зимнее богатство и радовался: много снега зимой — много меда летом. На второй день, как установилась ясная погода и южный ветер бойко сбил со старых лип и берез кухту, егерь решал: пора ли приниматься за дело?

— Да, пора!.. — сказал себе Василий Никифорович и покинул обжитый шалаш.

Рекс был вне себя от радости: носился между елочками, хватал пастью снег, барахтался в нем. Морда его была в снегу, вид шалый, и, замечая, что хозяин улыбается ему — собаки всегда чувствуют настроение человека, — Рекс из кожи лез, чтобы показать, на что он способен.