Анатолий Ковалев - Гробовщик

— Поедешь ко мне? — спросил он Артема.

— Не-а! — неожиданно ответил мальчуган. — Без Вальки не поеду!

— Это Валентин подговорил его на суде! — вмешалась Марина. — И совсем он не хочет в Москву! Нам и здесь хорошо. Правда, дети?

— Правда, — как по команде повторили младшие.

— Неправда! — выкрикнул из коридора кроткий Валентин.

— А ты в школу уже опаздываешь! — взвизгнула мать. — Собрал портфель?

— Не кричи на него! — вмешался Геннадий.

— Это мой сын! — бросила она ему в лицо.

— И мой тоже! Я его усыновил!

— Надо же, — ехидно усмехнулась она. — Усыновил! Герой! Ты на него никаких прав не имеешь! И в Москву он к тебе не поедет!

— Папа, ты еще придешь? — спросил уже одетый Валентин, вытирая слезы.

— Конечно, приду, — пообещал Балуев и обнял старшего сына.

— Я сбегу! — шепнул ему на ухо Валя.

После его ухода Артем разнюнился, а Нинка упорно держала сторону матери. Разговор с Мариной не клеился. Она все пыталась выведать о его столичной жизни. Он догадывался, что именно ее интересовало, и отвечал на вопросы только «да» или «нет», будто заполнял анкету.

Неудачный визит в семью не улучшил ему настроение.

«Но ведь еще год назад ты вообще ни на что не рассчитывал! — подбадривал он себя. — А Валька даже не входил в твои планы. Ты мечтал перевезти своих детей. Вот как бывает. Чужая кровь, а совсем-совсем родной! А Нинка фыркает, как напуганный котенок!..»

Чем больше он думал о детях, тем чаще возвращался мысленно в прошлое, в собственное детство.

Едва залез в переполненный автобус и покатил знакомой дорогой, в сторону завода РТИ, туда, где желтеет среди тополей уродливое здание общаги.

Отец работал на заводе художником-оформителем, мать — лаборанткой. Отец, напившись, ныл о загубленном таланте. Мать, в ожидании пьяного мужа, оплакивала загубленную молодость. Гена появился на свет, когда обоим было уже за тридцать. Его произвели на свет в утешение, в скорбную минуту, после того, как единственная дочь погибла под колесами автомобиля. Отец запил с горя, тоскуя по любимой дочери, а остановиться уже не мог.

— Зачем ты меня родила? — часто спрашивал маленький Гена у матери.

— Чтобы ты жил. — Ничего умнее придумать она не умела.

Без конца слушала джаз на стареньком проигрывателе-чемоданчике и курила, курила, курила…

Повзрослев, он понял, что родителям надо было сразу развестись, как только погибла дочь, потому что они жили вместе ради дочери и уже давным-давно не любили друг друга.

Они развелись, когда Гене стукнуло шесть, но мало что изменилось. Напившись, отец шел не к сестре, у которой временно проживал, а в общагу. Мать его не пускала. Запирала дверь на два замка. Он стучал, пинал дверь ногами, орал благим матом. Вахтер вызывал милицию. Отца сажали на пятнадцать суток.

— Что ему от нас надо? — интересовался Гена.

— Когда он напивается, — объясняла мать, — не помнит себя. Ему может прийти в голову что угодно. Например, что Любочка, сестра твоя, не умерла и что мы с тобой ее прячем…

У отца началась белая горячка. Его положили в специальную больницу в нескольких километрах от города. Он написал матери из больницы, что идет на поправку, что пить больше никогда не будет и хочет увидеть сына.

Дело было зимой. Мать укутала Гену в шаль, как девчонку, и рано утром, еще затемно, они добрались до вокзала. Всю дорогу в электричке мальчик спал, а когда разлепил глаза, уже стоял на перроне пустынной станции. Мать тянула его за руку, и он едва поспевал за ней. Вьюжило так, что он боялся ослепнуть от снега и захлебнуться ветром. Сугробы были ему по колено, и с каждым шагом валенки зачерпывали снег.

— Мама, давай вернемся! — взмолился Гена.

— Отец хотел тебя видеть! — был ответ.

Он боялся не вьюги, он боялся, что снова встретиться с пьяным, не вылеченным отцом. А кроме того, мама рассказала, что в этой больнице лечат не только алкоголиков, но и психов. А психами в представлении маленького Гены были Змеи Горынычи и Кощеи.

Но холл больницы оказался уютным и даже красивым. Все двери и окна были в цветных стеклышках. Цветы в горшочках. Под разлапистой пальмой дяденька с бородой, белый-белый, как чистенькие халаты медсестер.

Больные ходили в полосатых пижамах, а отец вышел к ним в клетчатой рубахе, с рукавами, закатанными до локтей, весь перемазанный краской. И пахло от него краской. Он все время улыбался и смешил маму рассказами о врачах и пациентах. Гена молчал, не вмешивался в их разговор, и о нем забыли.

— Тут меня ценят! — говорил отец матери. — Главврач выписывать не хочет, то и дело восхищается: «Какой талант! Какой талант!» Посмотри вокруг! Это все моя работа! Интерьер, витражи, мозаика! Все вот этими руками. Я работаю по двадцать часов в сутки и не устаю! Даже гипсовый бюст сделал!

— Не очень-то на Карла Маркса похож, — усмехнулась мама.

Отец залился звонким, совсем здоровым смехом.

— Это не Карл Маркс! По просьбе главврача я вылил из гипса Зигмунда Фрейда, великого доктора! Но об этом никто не должен знать, иначе всем нам крышка! Даже психов не пожалеют!

Мама тоже смеялась. Она не узнавала отца. И Гена впервые был с ними счастлив в этой больнице для алкоголиков и психов.

— Я начинаю новую жизнь! — продолжал отец. — Увольняюсь с завода! Ну его к чертовой матери! Пятнадцать лет ждем квартиру, да я скорее заработаю на кооператив! Вот этими руками! Они золотые, понимаешь, золотые! Мне все тут об этом твердят! Я уже получаю заказы. И больше не буду пахать задаром!

— Тебе уже сорок, — напомнила мать, — не поздно начинать новую жизнь?

— А сколько было Гогену, когда он начал рисовать? Сколько? Сорок два!

Мать слушала его с открытым ртом. Она, конечно, не знала, что Гоген умер в таитянской хижине, в полной нищете, от сердечного приступа. А сердце было сильно ослаблено сифилисом и алкоголем.

Обратно на станцию они не шли, а летели.

— Он — замечательный! Он — чудесный! — пела мать. — У него золотые руки. Я это всегда знала.

Двухкомнатная кооперативная квартира, куда их через год перевез отец, показалась Гене сказочными хоромами, хотя была обыкновенной «хрущевкой» позднего образца. Папа не только сдержал слово, уволился с завода, получил место в художественных мастерских, но и стал известным и уважаемым человеком в городе. Вот только пить он так и не бросил. И мать еще много пролила слез и выкурила сигарет под пластинку с джазом.

Общага часто снилась Геннадию. Он шел по пустому, длинному коридору (почему-то всегда ночью), а лампочка горела в самом конце, рядом с туалетом. Он открывал все двери подряд и заглядывал в комнаты. И везде одно и то же — черная пустота и сквозняк…

Теперь, забравшись так далеко в детство, Балуев с удивлением рассматривал предмет своих кошмарных слов. Здание было выкрашено в приятный бледно-розовый цвет. Неказистое, нелепое среди новых высотных домов. Во дворе небольшая аллейка, с каким-то странным курганом в центре. Геннадий вспомнил, что здесь было бомбоубежище на случай ядерной бомбежки. Общежитие построили в год Карибского кризиса. Бомбоубежище засыпали землей и разбили клумбу.