Анатолий Ковалев - Гробовщик

— По-моему, ты перегибаешь! — остановила поток его мыслей Кулибина. — С этой актрисой я недавно познакомилась.

— Она тоже метит в депутаты?

— Бог с тобой, Геночка! Она только организует депутатам рекламу.

— Тоже неплохо.

— Какой ты подозрительный!

— Иначе нельзя.

— Вера — милая женщина, талантливая, умная. Никогда она не стала бы связываться с криминалом!

— Артистам, знаешь, сейчас не сладко живется! Почему бы за деньги не сыграть роль ассистентки убийцы? Ведь вампиршу она уже сыграла! Эти люди частенько не отдают себе отчета, где жизнь, где игра.

— Вера не такая! — стояла на своем Светлана. — Хочешь, я тебя с ней познакомлю? И ты убедишься, что она совершенно земная. Мы можем встретиться в «Сириусе». Она там тоже часто бывает.

— Ладно, — согласился он. — С кого-то нужно начинать.

— Только при мне ни слова о деле! — предупредила Света.

— Не хочешь светиться? А я могу? Я даже не знаю, с какого конца взяться! Ты меня поставишь в дурацкое положение с этим делом! Представляю, как удивится Поликарп, если узнает, что я работаю на него!

— Он ничего не должен узнать!

— А почему, собственно? Если я найду убийцу его сына, ты оставишь тайну при себе?

— Это мое дело. Тебе не о чем беспокоиться. Ты будешь уже далеко. В Лондоне.

— Вряд ли, — махнул рукой Гена, — я наврал тебе про Сотби. Мои дела вообще не так хороши, как хотелось бы, — признался он.

— Так я звоню Вере? — напомнила она.

— Звони!

«Мои дела ее волнуют меньше всего! — с досадой подумал Геннадий. — А она могла сейчас быть моей женой! Бог миловал!»

Он сварил себе кофе с лимоном.

— Я договорилась с ней на девять! — сообщила Светлана. — Нормально?

Балуев обжег язык и сделал кислую мину.

— Все тебе не так! — разозлилась она и вышла из кухни, бросив: — Я приму душ.

Он вдруг почувствовал себя чужим и одиноким в этой квартире. Так было всегда. И когда жил с Мариной. И в доме родителей.

Отец перевез их в новый район, куда еще не ходил транспорт и где даже асфальта не было. Гена ходил в школу за тридевять земель, по колено в грязи.

Родители спали на полу, а ему купили старую раскладушку. Теперь у мальчика была своя комната, и, несмотря на то что уроки приходилось делать на табурете, и вообще, кроме табурета и раскладушки, в комнате не было мебели, а на окнах не висели шторы, потому что в советских магазинах — хоть шаром покати, и яркое солнце мешало по утрам спать, все равно он чувствовал себя барином.

Но так продолжалось не долго. Отец вкалывал без праздников и выходных. Иногда они с матерью не видели его по целому месяцу. Отец любил ночевать в мастерской, среди гипсовых статуй. Он говорил, что ему кажется — это ангелы спустились с небес охранять его сон. Однако «ангелы» носили бороды и имели ярко выраженную идеологическую окраску.

Мать никогда в жизни не видела столько денег. Это при том, что половину отец пропивал. Он ударялся в недельный запой сразу же, как только в карманах начинало шуршать и позвякивать. Матери постоянно приходилось быть начеку, вовремя обшаривать, обыскивать и прятать найденное как можно дальше.

Но бывали у отца и просветления. Он как будто спохватывался, что у него есть сын, которого надо учить уму-разуму и воспитывать! Свозил для начала Гену в Ленинград. Однако не побрезговал и Москвой. «Мы ведь все-таки русские, — говорил отец, — как пройдешь мимо такого?» И глаза его наполнялись слезами при виде самой невзрачной церквушки. А потом была поездка по Литве. «Если кто и умеет делать витражи, так это литовцы!» — восторгался отец. И Гене долго еще, на протяжении всей жизни, снились сны из цветного стекла.

Но вкусы их разнились, и не совпадали взгляды на жизнь. Росло непонимание и даже отчуждение, переходившее порой в ненависть.

— Что тебе понравилось больше всего?

— Архангельское.

— Почему Архангельское? На что там смотреть? — взрывался отец.

— Я хотел бы иметь такой дом.

— Тьфу ты! Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Да что же из тебя получится, если у тебя с малолетства такие запросы? Подавай ему усадьбу графа Юсупова, и не меньше!

И чем больше сын отдалялся от отца, тем чаще тот тосковал по погибшей дочери. Однажды, под хмельком, он нарисовал на листе картона портрет Любоньки. Рисовал по памяти. Пастельными мелками. Портрет получился нежный, в розово-голубых тонах, и совсем не похожий на фотографии. На плече у девочки сидел странный зверек, каких в природе не бывает, что-то среднее между котенком и зайчишкой. С глазами печальными. Любонька улыбалась, а зверек грустил.

Портрет он вставил в раму, под стекло, и повесил в Гениной комнате, над письменным столом. То ли в назидание, то ли вместо иконы.

Гене уже исполнилось двенадцать, и он, со свойственным этому возрасту максимализмом, не выносил ханжества и лицемерия. Этой розово-голубой Любоньке, не угоди она под колеса грузовика, было бы уже под тридцать! Старуха! И чем больше в семье насаждался культ сестры, тем старее и уродливее становилась она в его глазах.

В один прекрасный вечер он обнародовал свой протест.

Отец сидел за столом в большой комнате. Перед ним стояла трехлитровая банка с пивом и керамическая кружка, привезенная из Литвы. Он цедил туда пиво, а потом надолго присасывался к кружке, пока не опорожнял. Процесс время от времени прерывался, отец неуверенным шагом шел в туалет. По дороге матерился и пинал возникающие на пути предметы.

Гена опытным взглядом определил, что выпитого пива недостаточно, чтобы отец так окосел.

— У него в туалете спрятана водка! — догадался он.

Мать, как обычно в такие вечера, забилась в темный уголок на кухне, без конца курила, закинув ногу на ногу, и заглушала джазом крик души. «Что толку связываться с пьяным?» — говорила она всегда. Казачья кровь просыпалась в ней наутро, и тогда дом ходил ходуном. Мама визжала, как певица в итальянской опере, и колошматила отца всем, что попадалось под руку.

— Ты что, не слышала? У него в туалете водка! — повторил Гена.

— И что с того? — Она на мгновение оторвалась от джаза и сигареты и обратила внимание на сына. — Уроки сделал?

Ему показалось, что мать так и не услышала его. Он ушел к себе. Дождался, когда отец выбрался из туалета и вновь присосался к своей керамической кружке.

В первую Очередь Гена, встав ногами на унитаз, проверил вентиляционное окошко. Он там однажды прятал порнографические снимки, а отец нашел и велел порвать. Потом еще пришлось выслушать лекцию на тему, чем порнография отличается от эротической живописи.

Тайник был пуст.

Он досконально изучил содержимое стенного шкафчика, и тоже безрезультатно. Очередь была за унитазом. Любознательный мальчик снял крышку с унитазного бачка и возликовал. Поллитровка «Столичной», на треть уже выпитая, чуть ли не сама прыгнула ему в руки. Ни секунды не раздумывая, он вылил ее содержимое в унитаз и хорошенько смыл, будто опасался, что отец может налакаться и оттуда.