Анатолий Ковалев - Гробовщик

Балуев сделал еще один глоток и вдруг почувствовал, как по спине побежали холодные струйки пота.

«Что это со мной? Нервы?»

— Это ты следователю Беспалому мог заливать про невиновность! Со мной этот номер не пройдет. Я достаточно разобрался в деле, чтобы понять, — ты напрямую связан с боссом, который заказал это убийство, и не только это. Вы с ним всполошились. Боитесь развязки? Ведь люди Поликарпа идут за мной след в след. И вы начали заметать следы. Директор фильма, костюмер с киностудии… Они могли бы вывести на тебя. А зачем ты послал Валеру в Грецию? Тоже не трудно догадаться. Я мог бы предупредить Поликарпа. Но мы с ним давние враги. Меня интересует другой. Тот, на кого ты работаешь. И ты мне скажешь, кто он.

На всем протяжении сумбурного монолога Геннадия лицо Тимофеева несколько раз менялось. Улыбки словно не бывало. В глазах — паника. Видно, информированность Балуева его потрясла.

— Вы неплохо поработали, Геннадий Сергеевич, — неровным голосом произнес Игорек. — Только кое-что не учли.

— Что же? — едва вымолвил Гена. Он чувствовал дурноту и приближение чего-то темного.

— Вы забыли старую поговорку: «И на старуху бывает проруха».

Это были последние слова Тимофеева, которые услышал Геннадий. Но перед тем, как потерять сознание, неожиданно понял: «Игорь знал о моем приходе! Охлопков предупредил!..»

Потом был туман.

Горожане изнывали от духоты. Для здешних мест лето выдалось слишком жарким. Из заводских районов ехали переполненные трамваи. Обессилевшие граждане не уставали спорить о политике. Страну трясло. Политические страсти накалялись. Дело шло к смене генсека, и все наперебой и последними словами ругали Никиту Хрущева, этого кукурузника, горлопана, мужика неотесанного, обещавшего светлое будущее и посадившего всю страну на хлебные карточки. Как не вспомнить тут батю Сталина? Про кузькину мать он ничего такого не говорил, зато всегда знал кого куда! Очевидно, граждане подзабыли, что при великом вожде они вели себя в транспорте тихо и даже попискивание комара казалось подозрительным.

Трамвай ехал дальше. Пролетарии обливались потом и возлагали надежды на будущее. Конечно, никто не верил в коммунизм к восьмидесятому году и в то, что догоним и перегоним Америку, но вера в доброго правителя всегда сильна в нашем народе. У нового будут широкие брови и добрая улыбка! И продукты появятся в магазинах!..

Трамвай ехал дальше. Его брали приступом на остановках. Заводы росли как грибы. Концентрация производства в Москве, Питере и на Урале была основополагающим фактором, послужившим приходу пролетарских масс в революцию. Примерно так писали в советских учебниках по истории. Вот только о массах так никто и не позаботился. Граждане ежедневно участвовали в транспортных битвах. И вместе с ними участвовали те, которым по роду занятий не было места в грядущей эпохе коммунизма.

Трамвай ехал дальше, а карманы и кошельки граждан подвергались беспощадной ревизии. Ушлая молодежь, выдрессированная старшими товарищами, разделившись по бригадам, орудовала с огоньком. У них тоже было что-то вроде соцсоревнования. А уж день получки всегда урожайный! День повышенной добычи, как говорят шахтеры.

Двое таких ушлых, один в тельняге, другой в футболке спортивного общества «Буревестник», повисли на подножке вагона, но, прежде чем взяться за дело, Тельняга шепнул напарнику:

— Видел черномазого?

— Где он?

— Пробрался в вагон, сука!

— Что будем делать? Жора приказал доставить его живым или мертвым.

— Надо дать сигнал нашим, — предложил Тельняга.

— Дело говоришь, — согласился Буревестник. — Устроим облаву. Черномазый едет всегда до конечной. Мы погоним его в парк Лермонтова и приведем прямо к Жоре.

Так и сделали.

Тот, кого называли черномазым, вовсе не являлся представителем угнетенной расы. Просто он был кучеряв и смугл лицом, а также обладал коренастой фигурой борца и неизменно носил ковбойку болотного цвета и широкие брюки с солдатским ремнем.

Ему не дали перепрыгнуть в отходящий трамвай. Бригада из девяти человек медленно, но верно окружала самозванца, оставляя ему единственный путь к отступлению — главные ворота парка культуры. Была пятница, а значит, вход бесплатный. И народу почти никого. Правда, через час начнутся танцы. Черномазый со всех ног бросился к танцплощадке.

Этого и добивались ушлые. У фонтана их ждал Жора. У них сегодня тоже получка.

Бегущему подставили ногу, и он приземлился к стопам авторитета, исцарапав о гравий руки и лицо.

— Это тот самый? — поинтересовался Жора.

— Тот самый, — подтвердили ушлые.

Он был старшим среди них (лет под тридцать) и, конечно, более опытным (уже две отсидки), к тому же был хорошо известен в воровском мире. Одним словом, авторитет. Жора имел высокий рост, скуластое лицо, жесткий, стальной взгляд и волосы прямые, белые, лоснящиеся. Иногда его звали Жора Блондин, чтобы не путать с другими Жорами.

Самозванец поднялся, достал из кармана брюк носовой платок и приложил его к исцарапанной щеке.

Жоре не понравилось, что у парня такая выдержка. Обычно самозванцы ломались от одного его взгляда, лили горючие слезы, просили пощады.

— И откуда ты к нам, залетная птичка?

Черномазый не удостоил ответом, только поднял свои жгучие очи к небу, как бы говоря: «Птички-то, они на свободе», после чего харкнул прямо под ноги Блондину.

— Я его знаю, — отозвался один из ушлых. — Он из греческой общины.

— Из греков, значит? — усмехнулся Жора. — И куда? В варяги?

Он часто строил из себя пижона. Мог завернуть чего-нибудь, выпендриться. Ушлым это не очень нравилось. Они были парни простые, дети тех же пролетариев, которых грабили.

— Как звать-то тебя, грек?

Черномазый снова харкнул, хитро прищурил глаз и сказал:

— Я вообще-то на танцы…

— Не рановато? Ну-ка обыщите этого танцора! — приказал Блондин.

Ушлые обшарили грека. Тот не шелохнулся.

— Сто пятьдесят рублей новыми, — отчитался Буревестник, и выручка исчезла в кармане Жориных брюк.

— А ты не промах, Папондопуло! Вот только танцевать ты сегодня не сможешь. И завтра. И послезавтра. А если еще раз попадешься на глаза, то танцы придется отложить.

Танцы пришлось отложить. Грек месяц пролежал в больнице. У него были отбиты почки, сломаны ребра, вывихнута челюсть, не говоря уже о многочисленных ссадинах и синяках.

А в тот день, ближе к вечеру, хлынул дождь, и в небе сверкали молнии, но Жоре было все нипочем. Он стоял в мрачном дворе-колодце и без конца курил. Обвалившийся подъездный козырек едва прикрывал его от дождя, и сигареты время от времени гасли. Он мог бы укрыться в своей машине, — черная «победа» мокла неподалеку, за углом, — но боялся пропустить финал концерта Чайковского. А дело шло к финалу. В зале филармонии, в связи с духотой, было приоткрыто маленькое оконце, из которого доносились звуки. И шум дождя не мешал музыке, а скорее наоборот. Блондин хорошо знал этот концерт. А еще лучше — первую скрипку.