Анатолий Ковалев - Гробовщик

Но вот отзвучали последние аккорды, и вскоре музыканты, один за другим, повалили из подъезда напротив.

— Ицик! — окликнул Жора молодого парня в черном фраке, с футляром под мышкой, грустно взирающего на явление природы. Так, наверно, наши пращуры смотрели на огонь. — Стой там! У меня есть накидка!

Блондин завернул его в полиэтиленовый плащ и чуть ли не на руках донес до машины.

— Я тебя не ждал сегодня, — улыбнулся скрипач. Его лицо казалось искусственным, восковым. Большие карие глаза, правильной формы нос, пухлые губы, волнистые, набриолиненные по случаю выступления волосы.

— Я и не собирался, — хмыкнул Жора и завел мотор. — Махнем в «Старую крепость»?

— Зачем ты приехал?

— Да так. Пошел дождь. Я подумал, что ты наверняка забыл дома зонт. Так оно и есть. Простудишься, а у тебя скоро гастроли.

— Тебе опять нужна валюта?

— Угу.

— Понятно. — Скрипач задумался и опустил голову.

Имя Исаака Гольдмаха уже несколько лет гремело на всю страну и было известно в Европе. Это был тот редкий случай, когда вундеркинд вырос в первоклассного музыканта. К тому же опровергалось мнение, что гений должен быть уродлив. Исаак Ильич, двадцати двух лет от роду, сводил женщин с ума, как и его знаменитый тезка-художник, певец русской природы. Вот только женщины скрипача мало интересовали.

В «Старой крепости» всегда было уютно. Небольшой зал, приглушенный свет, пианист тихо наигрывает запрещенные джазовые мелодии.

Жора заказал дорогой ужин и шампанское.

— По какому поводу? — поинтересовался Исаак.

— Поводов достаточно. Конец сезона, начало гастролей. Куда поедешь?

— Вся Восточная Европа и два концерта в Австрии. Вена и Зальцбург. Буду играть Моцарта на его родине.

— Завидую тебе, Ицик. Меня никогда не выпустят за рубеж.

— Почему?

— Эх ты, наивная душа! Еще спрашиваешь почему? У меня две судимости. Забыл?

— Совсем вылетело из головы! — Скрипач смутился и покраснел.

— А еще я хочу выпить за нас с тобой, — поднял бокал Жора. — Если бы не ты, Ицик, моя жизнь была бы ограблена, выпотрошена, вывернута наизнанку! Прости, я не умею говорить красиво. Привык взвешивать слова.

— Не надо, Георгий. Мы ведь договорились?

Они договорились, что больше не будут видеться. История любви скрипача и вора не должна иметь продолжения. Так решили за них высокопоставленные дяди. Около года молодым людям удавалось скрывать преступную связь, хотя кое-кто о ней догадывался и в музыкальных и в воровских кругах. И уж конечно не вор настучал в правоохранительные органы об «имевшей место связи». За решеткой могли оказаться оба.

Месяц назад, когда полным ходом шло оформление гастрольных виз, Гольдмаха вызвали в одну серьезную инстанцию, бдительно следящую за нравственным обликом советских граждан. Там ему недвусмысленно дали понять, чем он рискует. Назвали вещи своими именами. Ознакомили с соответствующей статьей Уголовного кодекса. Исаак был смущен до крайности. Подобного унижения ему никогда не приходилось испытывать.

«Поймите, мы желаем вам только добра, — заверяли его, — в противном случае придется отменить ваши гастроли, а ваш друг отправится в места лишения свободы. Вы же умный человек. К тому же талантливый. А с кем связались? С бандитом с большой дороги. Это может вам испортить карьеру артиста. Не говоря уже о том, что такое поведение не соответствует званию комсомольца!»

Он поклялся, что преступную связь прекратит. И ему пожали руку.

— Если нас увидят вместе — всему конец! Плакали мои гастроли!

— Это тебя, конечно, волнует больше всего! — обиделся Жора. — А мои страдания не в счет?!

— Поверь мне, я тоже страдаю, — прошептал Исаак, поглаживая руку Блондина. — Потерпи немного. Я вернусь с гастролей, и мы уедем на Черное море. В Абхазии есть маленький домик на берегу, даже не домик — сарай. Мы проведем там две недели, и никто не будет знать. А сейчас не надо, Георгий. Умоляю тебя!

Жора молчал. Он давно не понимал, что с ним происходит. У него было много женщин и мужчин, но ничего подобного он еще не испытывал. Это была не просто любовь с первого взгляда, а какая-то бешеная страсть. Кто ему мог помешать?

— Мне плохо без тебя, — сказал он. — Эти скоты ни черта не понимают! Может, я исправляюсь через это? Может, я слово дам и завяжу?! Не веришь?

— Верю.

— Это не так просто, Ицик. Я не встречал таких людей! Покажи мне такого человека! Не в кино, не в книге, в жизни покажи!

— Я таких не знаю.

— То-то и оно! А я смогу! Только пусть нам не мешают!

Им в этот вечер помешали. Какой-то подвыпивший субъект привязался к пианисту, ненавязчиво игравшему джазовые вариации:

— Ты что тут нам пропагандируешь, сукин сын?! Жидовскую музыку?

— Это джаз, — пожав плечами, пробормотал он.

— Джаз? Стиляга хренов! Жидовская музыка, товарищи, — обратился субъект к посетителям ресторана. — А этот молодчик — агент израильской разведки!

— Вы ошибаетесь! — крикнул ему Исаак, срываясь с места.

— О! Еще один! — обрадовался субъект. — У них тут целая подпольная ячейка!

— Вы ошибаетесь! — настаивал на своем скрипач. — Джаз — это музыка угнетенных американских негров! — Разгорался модный в те годы диспут. — А вот вам музыка многострадального еврейского народа!

Он отбросил в сторону футляр, взял в руки скрипку и страстно ударил смычком по струнам. Это был зажигательный фрейлехс, который раньше играли на свадьбах.

Среди посетителей ресторана тут же пронеслось: «Гольдмах! Гольдмах! Сам Гольдмах!»

А подвыпивший субъект не мог разделить общий восторг, потому что был приглашен в туалет на пару слов. Там Жора ему с пристрастием объяснил, чем одно отличается от другого, разбив в кровь физиономию невежды. Так завершился диспут.

— Бежим!. — шепнул он Исааку, которому рукоплескала публика. И тот не стал играть на бис.

— Кто тебя просил лезть? — выговаривал Блондин уже в машине. — А вдруг это провокация? Чего молчишь, поборник еврейской музыки? Тихий, тихий, а иногда будто бес в тебя вселяется!

— Ты знаешь про Бабий Яр? — робко спросил скрипач.

— Ну, слышал…

— У меня там лежит куча родственников. Дедушка, бабушка, дяди, тети… А они решили построить стадион!

— Тьфу ты! Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Жора жил в коммуналке. В отдельной комнате. Роскошь по тем временам. Пролетарского вида соседи ни о чем не подозревали, когда в гости к нему приходил друг и оставался на ночь. Простые люди не так воспитаны, чтобы думать разное.

Ту ночь они провели вместе.

— У тебя самые тонкие, самые нежные пальцы на свете! — восхищался вор.

— У тебя тоньше и нежнее, — возражал скрипач.

После длительной разлуки их ласки были настолько откровенны, что время от времени кто-нибудь умолял: «Потише, милый мой, потише! Соседей разбудишь!»