Анатолий Ковалев - Гробовщик

В глазах старшего сына он видел вечный укор. За что? Не он ли, Поликарп, обеспечил Олегу блестящее будущее, учебу за границей, карьеру в родном городе и здесь, в Греции? Не он ли позаботился о его безопасности и безопасности его беременной жены, когда началось противостояние с группировкой Пита Криворотого? Уж тот бы не пощадил никого, будьте уверены!

Иногда ему кажется, что Олег не только сторонится, но и брезгует им. Особенно это проявляется за столом. Выражение брезгливости просто не сходит с лица сына, когда отец громко чавкает. Ну, правильно, отец ведь не получал воспитания в Канадах! И со всякими там образованными людьми не якшался! Со всякими побирушками! Олег в последнее время увлекся меценатством. Иногда созывает полный дом побирушек, всех этих нищих поэтов, музыкантов, художников! Вот тогда он расцветает, улыбка не сходит с лица! А родному отцу хоть раз улыбнуться ему западло! Христофор таким не был.

Мальчик тоже увлекался высокими материями, но всегда испытывал чувство благодарности к отцу. И Поликарп не жалел ни сил, ни денег, чтобы сделать из Христофора большого человека, академика. Сын-академик — это было самое заветное желание Гробовщика.

Сам он своего отца не помнил. Тот умер, когда Анастасу не исполнилось еще и трех лет. Отец делал надгробные памятники. Почти всю греческую общину кормило кладбище, а жили впроголодь. Куда уж там думать о высоких материях! Школу-то не закончил, угодил на два года в исправительную колонию. А уж там пошло, поехало. Можно сказать, кровью и потом заплатил за образование сыновей. Совершил все, что можно совершить. Все Христовы заповеди нарушил еще на пороге жизни. Правда, он тогда не знал о них. Это сейчас они все к Богу повернутые! Оттого и куксится Олег. Оттого и претит ему общество отца. Оттого и послал он его в этот горный монастырь. А только не понимает, что монахи и есть самые большие грешники! И уж ханжи несусветные! Никто столько не богохульствует, сколько они! Вот только признаться им в этом западло! А если его, Поликарпа, спросят на Страшном суде: «Воровал?» Смешно отрицать. «Прелюбоде…» — «Насиловал!» — «Убивал?» — «Было дело». Да он правдивей любого праведника. И ничего не боится. И никогда не боялся.

«Вот и приехали!» — Карпиди вылез из кабинки и оказался на вырубленных в скале ступеньках храма.

Кроме Поликарпа с охраной, были и другие паломники: румыны, сербы, русские. Всего человек пятнадцать. До того как сели в кабинки фуникулера, стоял обычный, мирской галдеж. Здесь же все притихли.

«Вот людишки! — усмехнулся про себя Гробовщик. — Что с ними делает страх! Как им всем хочется жить! Да еще жить долго и счастливо!»

Никогда он не понимал тех, которые надеются на чудо. Карпиди всего в своей жизни добился сам, своими руками. При чем здесь Бог?

Служба началась, а Поликарп был настроен критически. Иконостас ему не приглянулся. Старый, почерневший, не такой роскошный, как в некоторых русских церквах. Голос попа раздражал. И вообще, откуда-то несло квашеной капустой!

Он разглядывал лица молящихся паломников, и негодование в нем нарастало. А чего стоили тупые лица его телохранителей, полностью отдавшихся молитве?

«И эти недоумки туда же! Страшатся дел своих! У-у, обезьяны!»

Чтобы не терять времени даром и не смотреть на эти рожи, решил поставить свечку за упокой души Христофора. Так полагается. Олег его подробно проконсультировал. Вот только надо выбрать какого-нибудь святого.

Гробовщик стал рассматривать иконы, как бы не доверяя изображенным на них лицам.

«Понарисовали греков! Прямо наша община, ей-богу!»

Он остановился на Богоматери с младенцем. Все-таки женщина, мать, глубже чувствует его горе. У нее был смиренный, кроткий взгляд. Ему нравились такие женщины. Не любил строптивых. А мать Христофора была именно такой. Бес в юбке. Может, поэтому так получилось…

«Не о том я думаю. Олег сказал: «Попроси за Христофора». Вот еще придумал! Никогда в жизни Поликарп никого не просил!»

Он зажег свечу, которую давно держал наготове, поставил рядом с другими свечками. Заглянул в большие, красивые глаза Богоматери. Она ответила кротким взглядом.

— Ладно, голуба, ты уж присмотри там за моим, — прошептал одними губами.

После службы паломников пригласили разделить с монахами трапезу.

Анастас Карпиди уже проголодался, поэтому последовал за остальными в столовую. Он никогда не был прихотлив в еде, но от чечевичной похлебки аппетит улетучился, и он с трудом проглотил три ложки. Паломники же и придурки-телохранители уплетали за обе щеки, будто им в жестяные миски насыпали манны небесной! И еще этот навязчивый запах квашеной капусты преследовал его, так что хотелось завыть.

Не доев, он выбрался на свежий воздух, сделал своим знак, чтобы не трогались с места и продолжали наслаждаться монашеской трапезой.

— Анастас, — окликнул его хрипловатый, тихий голос.

Поликарп вздрогнул. Кто тут мог знать его по имени? Если это, конечно, не сам Господь Бог решил перекинуться с ним с глазу на глаз парой словечек.

Но это был не Господь Бог, а всего лишь один из братьев, высохший старичок, узколицый, широколобый, с большим лягушачьим ртом и бельмом на глазу.

— Не узнал, Атанас?

— Кто ты? — Поликарп поморщился, глядя на его бельмо. Терпеть не мог увечных.

— В миру меня звали Дионис Костилаки, — отвесил монах. — Мы не виделись лет десять, а то и больше.

— Костилаки? — с трудом припоминал Гробовщик. — А Георгий Амвросимович не твой отец?

— Мой.

— Лежит у меня на кладбище. А тебя я что-то совсем не помню, голуба…

— Все еще хозяйничаешь на кладбище? — поинтересовался монах.

— Традиция, брат Костилаки. Традиции нельзя забывать.

— Да-да, — подтвердил старичок. — Традиции — дело хорошее. А что к нам привело? Горе какое? Ведь я помню, ты был сорвиголова. У таких обычно тернистый путь к Богу.

— У всех разные пути.

— И все же странно видеть тебя здесь.

— У меня горе, — признался Карпиди. — Сына убили…

— Так я и подумал: «Что-то случилось у Анастаса». Как звали сыночка?

— Христофор,

— Хорошее имя. Я помолюсь за Христофора.

— Помолись, голуба. — Поликарп сунул руку в карман и протянул монаху смятую долларовую бумажку. Тот взял ее, не проронив ни звука.

Некоторое время они молчали. Гробовщик ждал, когда монах уйдет, но Костилаки не трогался с места, будто хотел еще о чем-то спросить, но не решался.

— А кто убил твоего сына? — наконец выдавил он из себя.

— Не знаю.

— Это была случайность или месть?

— Не знаю.

Старик глубоко вздохнул и, подняв глаза к небу, изрек:

— Иногда детям приходится отвечать за наши грехи. Разве это справедливо?

— Не морочь мне голову! — отмахнулся от него Поликарп.