Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

— Дедушка, дай мне мужества! — прошептал он.

— Эй, Гюльчатай, покажи личико! — раздалось, наконец, сверху.

Геннадий не реагировал. На него снизошло упрямство.

— Если ты не высунешься, мы тебя кастрируем, — не громко, но убедительно прозвучало над головой.

Довод подействовал. Геннадий скинул тулуп и вылез на свет. В ярком луче слепящего фонаря он чувствовал себя голым.

— Расскажи о Лазаре Черном, — спросил его какой-то старческий голос. Геннадий удивился вопросу. Он смутно подозревал, что между его похищением и зимней поездкой в Волгоградскую область есть какая-то связь, отдавал себе отчет, что с посещения станицы Островской в его жизнь вошла непонятная чертовщина. Но прямой вопрос о Лазаре Черном все равно застал его врасплох.

— Что вы хотите знать о нем? — переспросил Геннадий у слепящего фонаря.

— Кто тебе Черный? — уточнил старик, прячущийся за электрическим светом. Вспомнился загадочный «батя».

— Он мой дед.

— Дальше. Расскажи о нем то, что рассказал бы, ну… своему сыну. Самое главное расскажи. Представь, что от этого рассказа зависит твоя жизнь.

— А она и вправду зависит?

— Ты здесь не для того, чтобы задавать вопросы.

Геннадий был сбит с толку. Он должен был что-то говорить, но слепящий свет мешал собраться с мыслями.

— Я не знал деда, — начал Геннадий, голос его предательски дрожал. — Я думал, он обычный человек… А дед оказался не тот, за кого себя выдавал. Он был донской казак. У него расстреляли отца. Тогда он ушел из дома, мстил за отца и скитался… Жил под чужим именем. Прятался… У него не было друзей. Только я узнал обо всем этом, когда он уже умер. Теперь жалею, что сам не стал ему другом.

Геннадий смолк. Старик наверху тоже не подавал голос. Свет фонаря, кажется, стал еще ярче — теперь над погребом нависало слепящее облако.

— Много людей твой дед погубил, много крови на нем? — спросил, наконец, старик.

— Я не знаю, — ответил Геннадий. И добавил: — Он еще на войне воевал.

Облако почернело (а может, это почернело у Геннадия в глазах).

— Я тебя не про войну спрашиваю, а про душегубства. Гордишься дедом?

— Горжусь.

— Даже если он стрелял людям в спину из-за угла?

Геннадий не понимал цель допроса.

— Я же говорю — у него всех убили. Его девушку изнасиловали… — как только Геннадий помянул Дарьюшку, в мозгу сразу всплыла фамилия «Рогачевы». Вспомнились фотографии двух братьев, которых застрелил его дед. «Дедушка, дай мне силы!» — снова мысленно взмолился он.

— Так он правильно делал, что в спину стрелял? — продолжал допытываться неизвестный старик.

— Правильно, — вдруг услышал Геннадий собственный голос, прозвучавший как бы со стороны. Будто это не он вымолвил, а кто-то другой…

— Вот этого я и ждал. Вот оно, сучье племя, — обрадовалось облако. — Скажи теперь еще, что твой дед Герой Советского Союза. Что все те, кого он убил, — пидарасы, и что он их всех поимел…

В этот момент Геннадий все понял. Все вспомнил… Даже удар, нанесенный ему в тамбуре поезда Москва-Волгоград. И слова, изреченные рыжим ангелом-хранителем Остроуховым перед этим ударом.

— Дед Матвей, — сами прошептали губы. Прошептали достаточно громко для того, чтобы это расслышали наверху.

Раздался щелчок. Облако света погасло.

— Догадался, — произнес торжествующий старческий голос. — Ну тогда мне в глаза посмотри.

— Я ничего не вижу, черные пятна перед глазами, — признался Геннадий.

— Ползи сюда, подымайся по лестнице, — велел тот, в ком он угадал деда Матвея.

И Геннадий пополз, задрав голову вверх. Над ним нависали три силуэта, сидящих на корточках. Первым Геннадий различил бритого главаря похитившей его банды. Рядом с ним восседал… рыжий ангел-хранитель Рогачев-Остроухов. Он ощерился в нехорошей улыбке и изрек ту же фразу, на которой расстался с Геннадием зимой в тамбуре поезда:

— Со свиданьицем!

И только третьим Геннадий разглядел старика. Когда его голова показалась над полом, тот извлек из футляра очки и надел их. Близко наклонился к Геннадию. Пленника буравили увеличенные линзами налитые кровью глаза. Этот взгляд отзывался у Геннадия болью во лбу, а его ноздри обжигало кислое дыхание деда Матвея. Было противно и страшно. Да и сам дед был страшный, потому что вовсе не старый. Черные треугольники бровей, рыжие висячие усы, белая седая щетина на небритом лице. И на фоне этой богатой разноцветной растительности — абсолютно лысый череп, обтянутый смуглой кожей. Очень необычное, злое лицо. И такой знакомый, не сулящий ничего хорошего рогачевский прищур.

Дед Матвей долго молча смотрел на Геннадия. Сквозь него. Внутрь него. Будто пытался взглядом проникнуть в какую-то тайну.

— Через три дня, — прошептали, наконец, его губы.

«Что через три дня?» — хотел спросить Геннадий, но вопрос застрял у него в горле. Он боялся ответа.

— Через три дня, — повторил старик. — 14 августа исполнится 68 лет, как твой дед убил моего отца. Я в глаза умирающего бати смотрел вот как в твои сейчас. Видел, как из них жизнь уходила. Чувствовал, как ладонь его стынет. Тебе не понять, каково с этим жить. Я все эти 68 лет перед Господом каюсь, что не попытался убить твоего деда тогда, хоть и был пацаном. Лучше бы он и меня пристрелил. Для тебя точно это было бы лучше. Кровь отца моего и на тебе теперь…

У Геннадия застучало в висках. Его сознание судорожно стало цепляться за призрачную надежду: еще можно что-то придумать, отыскать спасительные аргументы. Это же дико, нелепо — погибать за то, что случилось Бог знает когда, за то, в чем не виноват… Но он вдруг отчетливо ощутил ужас всей ситуации: бесполезно убеждать, умолять человека, который 68 лет мучился жаждой мести, и который уже затратил столько усилий, чтобы привезти его, ни в чем не повинного, из Петербурга в этот погреб… Старик, наверное, просто повредился в рассудке. Бессмысленно взывать к разуму сумасшедшего.

Этот ужас вмиг остудил и, как ни странно, успокоил Геннадия.

— Что дальше? — спросил он деда Матвея и опустил голову, чтобы больше не видеть его сумасшедших глаз.

— Скоро узнаешь, — ответил старик.

У Геннадия не было сил продолжать разговор. Не дожидаясь новых приказов и новых вопросов, он соскользнул вниз по лестнице — назад, в холод погреба. Его никто не остановил, не окрикнул сверху…

Геннадий накрылся тулупом. Но и сквозь тулуп чувствовал, как ему сверлят взглядами спину… Наконец, дверь погреба снова захлопнулась, утопив его в темноте. Оставшись один, он испытал мимолетное облегчение. Ему вдруг вспомнился сон, привидевшийся после поездки в Лугу. Что ж, теперь и вторая часть того ночного кошмара сбывается. А смысл сна полностью разъяснился: он не должен был лезть в эту историю. Дед посылал ему ясный сигнал с того света, а он — такой глупец — этот сигнал не расшифровал. И вот теперь через три дня — конец всему. Но у Геннадия почему-то не было страха. Только — бессилие, слабость, усталость. Он будто, перестав барахтаться и растратив все силы, медленно погружался в черную гущу трясины…