Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

Кое-как он дотянул до вечера, то ругая себя доносчиком и предателем, то предаваясь отчаянию, заставлявшему его бессильно падать куда-нибудь на скамейку парка или за столик на террасе кафе. Что станется с ним, когда Мадлен покинет Париж? А если помешать ей уехать? Но как?

Он забрел в какой-то кинотеатр в центре, рассеянно просмотрел хронику. Все те же войска: смотры, передислокация, маневры. Люди вокруг него безмятежно сосали леденцы. Подобные зрелища уже никого не трогали. И без того всем давно известно, что бошам крышка! Флавьер погрузился в изнуряющую дрему, как пассажир, вынужденный коротать время в зале ожидания. Он ушел до окончания фильма, опасаясь заснуть по-настоящему. У него раскалывался затылок и жгло в глазах. Он не спеша направился к дому под ночным небом, усыпанным яркими звездами. Время от времени он примечал людей в каске и со свистком на цепочке на груди, которые покуривали в подворотнях, пряча огонек в руке, — то были дежурные противовоздушной обороны. Но воздушная тревога казалась ему маловероятной. Для этого у немцев должна быть мощная авиация. Но до этого им далеко!

Флавьер растянулся на кровати, выкурил сигарету, и сон сморил его так внезапно, что он не нашел в себе сил даже раздеться. Он погрузился в оцепенение, застыл, как те изваяния в Лувре. Мадлен…

Вдруг он проснулся и вмиг стряхнул с себя остатки сна — бившийся, казалось, в самом мозгу звук невозможно было спутать ни с каким другим… Сирены! Они завыли сразу со всех крыш, и погруженный во тьму город стал похож на терпящий бедствие океанский лайнер. В доме захлопали двери, послышались торопливые шаги. Флавьер зажег ночник у изголовья: три часа ночи. Он повернулся на другой бок и снова заснул. Когда наутро, в восемь часов, он, неудержимо зевая, нашел по приемнику новости и узнал, что немецкие войска перешли в наступление, то испытал нечто вроде облегчения. Наконец-то война! Теперь он сможет забыть собственные невзгоды, разделить с другими общие для всех тревоги, взвалить на себя свою часть столь естественных теперь забот и волнений. Назревающие события так или иначе разрубят узел, который он не решался распутать сам. Война пришла ему на помощь. Ему оставалось лишь отдаться на волю ее бушующего водоворота. Бодрящее дыхание жизни коснулось его. Он почувствовал, что голоден. Усталость как рукой сняло. Тут позвонила Мадлен и сказала, что ждет его в два часа.

Все утро прошло в работе: он принимал клиентов, отвечал на телефонные звонки. Судя по тону, каким говорили его собеседники, возбуждение охватило не его одного. Однако новости были скупы. Газеты и радио, не вдаваясь в подробности, лишь туманно намекали на какие-то первые успехи. Впрочем, это было вполне естественно. Он позавтракал в кафе у Дворца правосудия вместе с одним из коллег, потом они долго болтали; на улице незнакомые люди заговаривали друг с другом, спорили, разворачивали карту Франции. Флавьер наслаждался этой непринужденностью, каждой клеточкой тела впитывая царящее вокруг волнение. Спохватившись, он едва успел вскочить в свою «симку», чтобы вовремя попасть на площадь Звезды. Его опьянили разговоры, сутолока, солнечный свет.

Мадлен уже ждала его. Почему она выбрала этот коричневый костюм, который был на ней в тот самый день, когда..? Флавьер задержал затянутую в перчатку руку Мадлен в своей:

— Я просто места себе не находил от беспокойства.

— Мне немного нездоровилось. Простите меня… Можно мне сесть за руль?

— Ну конечно же!.. Я с самого утра как на иголках. Они напали на нас. Вы слыхали?

— Да.

Она устремила машину по проспекту Виктора Гюго, и Флавьер сразу же заметил, что она еще не совсем здорова. Она со скрежетом переключала скорости, резко тормозила и трогалась с места рывком. Лицо ее было болезненно бледным.

— Мне хочется поводить, — объяснила она. — Быть может, это наша последняя прогулка.

— Почему?

— Кто знает, как повернутся события? Разве я могу быть уверена, что останусь в Париже?

Значит, разговор с Жевинем состоялся. Возможно, был и спор. Флавьер умолк, чтобы не отвлекать ее, хотя дорога была довольно свободна. Они выехали из Парижа через Порт-Мюэтт и углубились в Булонский лес.

— С чего бы вам уезжать? — прервал молчание Флавьер. — Бомбежек не предвидится, и уж на этот-то раз немцы не дойдут до Марны.

Не получив ответа, он отважился на продолжение:

— А может быть, вы… вы из-за меня собираетесь уехать?.. Я не хочу портить вам жизнь, Мадлен… Вы разрешите мне теперь называть вас Мадлен?.. Я хочу одного: быть уверенным в том, что вы никогда не напишете такого письма, как то, что вы разорвали… Вы меня понимаете?

Она сжала губы, внешне полностью поглощенная обгоном армейского грузовика. Ипподром Лоншана напоминал обширное пастбище, и взгляд невольно искал стада. Мост Сюрэн был забит машинами, и они были вынуждены плестись еле-еле.

— Не будем больше говорить об этом, — сказала она в ответ. Неужели нельзя хоть ненадолго забыть войну, жизнь?

— Но вы опечалены, Мадлен, я же вижу.

— Я?

Стараясь казаться беспечной, она улыбнулась, но улыбка вышла такой беззащитной, что у Флавьера болезненно сжалось сердце.

— Я такая же, как и вчера, — сказала она. — Уверяю вас. Напротив, никогда еще я так не радовалась жизни, как сегодня… Вы не находите, что это замечательно — ехать вот так, куда глаза глядят, ни о чем не думая? Я бы хотела никогда ни о чем не думать. Почему мы не животные?

— Послушайте, но это уже сумасбродство!

— О нет… Животным не на что жаловаться. Они пасутся, они спят, они не ведают греха! У них нет ни прошлого, ни будущего.

— Хорошенькая философия!

— Не знаю, философия это или нет, но я им завидую.

До конца поездки, занявшей еще более часа, они почти не разговаривали. В Буживале они вновь выскочили к Сене и некоторое время ехали вдоль берега; вскоре Флавьер узнал очертания замка Сен-Жермен. Дальше дорога пошла через лес, вокруг не было ни души, и Мадлен гнала машину с бешеной скоростью. Лишь слегка притормозив при въезде в Пуасси, она вновь помчалась в том же направлении, неподвижно глядя вперед. Вскоре после выезда из Мелана дорогу им преградила повозка с дровами, которую медленно толкала перед собой женщина, и Мадлен бросила «симку» на проселок. Они объехали лесопилку, сооруженную прямо в лесу и выглядевшую заброшенной, и их долго преследовал сладковатый запах распиленных досок. Когда они выехали на развилку, Мадлен выбрала дорогу, ведущую направо, — наверно, ей понравилась окаймлявшая ее с обеих сторон цветущая изгородь.

Поверх изгороди на них смотрела лошадь с белым пятном на лбу. Мадлен без всякой видимой причины прибавила газ, и дряхлая машина запрыгала по ухабам. Флавьер украдкой взглянул на часы. Сейчас они выйдут из машины, зашагают бок о бок: настало время расспросить Мадлен, она явно что-то скрывает. Быть может, до замужества она совершила нечто, в чем до сих пор раскаивается, подумал Флавьер. Она не больна и не притворяется. Она во власти навязчивой идеи. А довериться мужу она так и не решилась. Чем больше он склонялся к этому предположению, тем правдоподобней оно ему казалось. Мадлен вела себя так, будто была виновата. Но в чем? Похоже, в чем-то очень серьезном…