Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

Он взял ее руку, припал губами к обтянутым перчаткой пальцам.

— Не оглядывайтесь, — попросил он, захлопывая дверцу.

Он был измотан и умиротворен, как в былые времена — после того как целый день провел на берегу Луары.

Все утро Флавьер понапрасну прождал звонка Мадлен. В два часа он был на их обычном месте встречи, на площади Звезды. Она не пришла. Он позвонил Жевиню. Тот, как оказалось, уехал в Гавр и должен был вернуться только завтра к десяти утра.

Флавьер провел ужасный день. Ночь прошла еще хуже: он так и не смог заснуть. Задолго до рассвета он был уже на ногах и терзаемый самыми худшими опасениями мерил шагами кабинет. Нет-нет, с Мадлен ничего не случилось, это невозможно! И все же… Он сжимал кулаки, борясь с надвигавшейся паникой. Ни в коем случае не следовало делать Мадлен это признание! Они оба обманули Жевиня. Одному Богу известно, до чего могут довести ее — столь впечатлительную и неуравновешенную — угрызения совести! Прежде всего Флавьер ненавидел самого себя, поскольку Жевиня, в сущности, винить было не в чем. Жевинь доверился ему. Жевинь поручил ему охранять Мадлен. Надо покончить с этой дурацкой историей… И как можно быстрее!.. Однако стоило Флавьеру попытаться представить себе жизнь без Мадлен, как внутри у него словно что-то обрывалось, он открывал рот и, чтобы не упасть, судорожно цеплялся за угол стола или за спинку кресла… С языка его готовы были сорваться проклятья по адресу Бога, судьбы, рока, дьявола — неважно, как именно называется то, что привело к столь нелепому и жестокому сплетению обстоятельств. Видно, ему навек суждено оставаться изгоем. Война — и та отвергла его. Он опустился в кресло — то самое, в котором в тот невероятно далекий вечер сидел Жевинь. А не преувеличивает ли он свое горе? Любовь, истинная любовь не рождается за какие-то две недели. Упершись подбородком в сплетенные пальцы, он попробовал трезво глянуть на себя со стороны. Что он в сущности знает о любви? Он никогда не любил. О, разумеется, он страстно вожделел всех видимых постороннему взору проявлений счастья, подобно бедняку, с восхищенными глазами застывшему перед роскошной витриной. Увы, на пути к желаемому перед ним всегда вырастало какое-нибудь препятствие, несокрушимое, как айсберг. И став инспектором, он почувствовал себя ответственным за защиту этого мира сверкающего, радостного и недоступного, остававшегося для него самого по-прежнему не более чем витриной. «Ну-ка проходите, нечего глазеть!» Мадлен — нет, на нее он не имеет права… Он не может уподобиться вору. Тем хуже! Он отречется от нее… Трус! Жалкий слюнтяй! Первое же препятствие, и он — в кусты! И это тогда, когда Мадлен, быть может, еще немного — и полюбит его!

— Хватит! — громко сказал он. — Хватит. Отстаньте вы все от меня!

Он приготовил очень крепкий кофе, чтобы подстегнуть себя, и некоторое время неутомимо кружил по квартире: из кухни в кабинет, из кабинета в гостиную. Эта неведомая ему доселе боль, которая угнездилась в его теле и сознании и не дает вздохнуть полной грудью, спокойно поразмыслить, как он привык делать до сих пор, это несомненно любовь. Он чувствовал себя готовым на любой опрометчивый шаг, на любую глупость, он чуть ли не гордился обретенной способностью к безрассудству. Как на протяжении столь долгого времени он мог пропустить через свой кабинет такую уйму людей, изучить столько досье, услышать столько исповедей — и ничего не понять, тупо упорствовать в неприятии правды? Когда очередной клиент со слезами на глазах восклицал: «Но ведь я люблю ее!» — он лишь пожимал плечами. Ему хотелось ответить на это: «Послушайте, не смешите меня с вашей любовью. Все это детские сказки. Нечто очень красивое, чистое, но нереальное. А постельные дела меня не интересуют». Тупица!

В восемь утра он все еще был в домашнем халате и шлепанцах. Взлохмаченный и с лихорадочно блестевшими глазами. Он так ни на что и не решился. Позвонить Мадлен? Исключено. Она запретила ему это — из-за прислуги. К тому же, она, должно быть, не желает его больше видеть. А может быть, ей тоже страшно…

Флавьер рассеянно побрился, переоделся. Внезапно он понял — и это не имело ничего общего с сознательным, обдуманным решением, — что ему крайне необходимо повидаться с Жевинем. Он вдруг ощутил потребность излить душу и в то же время не без тайного вероломства подумал, что дилемма, перед которой он стоит, с начала и до конца надуманна и он с полным успехом может успокаивать Жевиня, продолжая встречаться с Мадлен. Огонек сладостной надежды забрезжил в густом тумане, в котором он до сих пор барахтался. Заметив, что сквозь ставни, которые он позабыл открыть, пробивается солнечный свет, он выключил электричество и впустил в кабинет потоки лучистого тепла. Он вновь обретал веру без всякого на то основания, просто потому, что день выдался на редкость погожим, а война еще не разгорелась. Он вышел, оставив для приходящей служанки ключ под циновкой, любезно поздоровался с консьержкой. Теперь все представлялось ему простым. Он уже был готов смеяться над своими недавними треволнениями. Решительно, он ничуть не изменился. Он всегда будет подвластен таинственному маятнику, который качается в нем от боязни к надежде, от радости к тоске, от сомнений к дерзаниям. И так без передышки. Ни единого дня подлинного спокойствия, душевного равновесия. Впрочем, рядом с Мадлен… Он отодвинул Мадлен из своих мыслей, чтобы им вновь не овладело смятение. Париж расстилался перед ним чудесным миражем. Никогда еще свет утра не был столь ласков, столь восхитительно ощутим. Хотелось коснуться деревьев, дотронуться до неба, прижать к сердцу огромный город, который сладко потягивался и совершал в лучах светила свое утреннее омовение. В десять часов Флавьер вошел в контору Жевиня. Тот и в самом деле только что приехал.

— Устраивайся, старина… Сию минуту я буду в твоем распоряжении. Только скажу пару слов заместителю.

Жевинь выглядел усталым. Через несколько лет у него будут мешки под глазами и дряблые морщинистые щеки. Пятидесятилетний рубеж без потерь ему не преодолеть. Придвигая стул поближе к столу, Флавьер испытал при этой мысли мимолетное злорадство. Но вот уже возвратился Жевинь, по пути дружески хлопнув Флавьера по плечу.

— Итак?

— Итак, по-прежнему ничего. Позавчера мы были в Лувре. Вчера я ее не видел. Я надеялся, что она мне позвонит. Признаться, это молчание…

— Ничего страшного, — успокоил его Жевинь. — Мадлен немного нездоровилось. Только что, когда я приезжал, она была в постели. Завтра она будет на ногах. Уж я-то привык к таким вещам!

— Она рассказывала тебе о прогулке?

— В двух словах. Показала безделушки, которые купила себе… кажется, зажигалку… В общем, она выглядит не так плохо.