Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

Начиная с этого дня он стал в шутку звать ее Эвридикой. Назвать ее Мадлен он бы не осмелился. Из-за Жевиня. И потом, Мадлен — это замужняя женщина, чужая жена. Эвридика же, напротив, принадлежит ему целиком: он держал ее в объятиях — по ее телу струилась вода, глаза были закрыты, во впадинах щек залегли смертные тени. Он смешон? Пускай. Он живет в непрестанной тревоге, в сумятице мучительных чувств? Возможно. Зато до сих пор он никогда еще не ощущал в самой глубине своего существа такого ни с чем не сравнимого покоя, такой безмерной радости, в которой тонули его прежние страхи и терзания: он так давно ждал, сам того не ведая, эту женщину, эту мятущуюся молодую душу! Еще с тринадцати лет. С того самого времени, когда его неудержимо тянуло в чрево земли, в сумеречную страну духов и фей…

Зазвонил телефон. Он нетерпеливо рванул трубку: знал, кто это.

— Алло, это вы?.. Свободны?.. Мне повезло… Да, работы хватает, но ничего срочного… Вам это доставит удовольствие?.. В самом деле? Тогда решено. Мне лишь бы успеть вернуться до пяти часов… Но послушайте, ей-Богу! Решайте сами… вы очень любезны, но ставите меня в затруднительное положение… Может быть, в музей? Это, конечно, не так оригинально, но… Как вы смотрите на небольшую прогулку по Лувру? Ну, не все же оттуда вывезли. Осталось не так уж мало. Тем паче стоит поторопиться… Вот и прекрасно. Спасибо… До встречи.

Он бережно положил трубку на рычаг, как будто последний отзвук любимого голоса еще бежал по проводам. Что принесет ему этот день? Наверняка не больше, чем предыдущие. Положение безвыходное. Мадлен никогда не излечится от своей странной болезни. К чему тешить себя иллюзиями? Быть может, мысли о самоубийстве и реже навещают ее с тех пор как он взялся ее опекать, но в глубине души она по-прежнему одержима. Что сказать Жевиню? А не выложить ли ему все как есть? Флавьер ощущал себя внутри замкнутого круга. Одни и те же мысли, идущие бесконечной чередой, вынудили его уверовать в то, что мозг его закоснел, что он неспособен даже на ничтожное умственное усилие.

Он взял с вешалки шляпу и вышел. Ничего страшного, клиенты могут зайти и попозже, а лучше пусть и вообще не приходят. Это уже не столь важно. Потому что, если война затянется еще хоть ненадолго, он будет считать себя просто обязанным записаться добровольцем. Потому что, как бы то ни было, будущее до ужаса неопределенно. Ничто больше не имело для него смысла, кроме любви, сиюминутной жизни, игры солнца на листве. Его неудержимо тянуло на бульвары окунуться в бурлящее людское море. Это приносило ему облегчение, позволяло немного отвлечься от мыслей о Мадлен; прогуливаясь около Оперы, он понял, что эта женщина оказывает на него необычайное воздействие, буквально поглощает все его силы, что он для нее вроде донора, только отдает не кровь, а частицу души. И доказательство тому — его потребность, когда он остается один, нырнуть в людской поток, чтобы почерпнуть в нем новые силы взамен растраченных. В такие минуты он не думал ни о чем, только время от времени приходила мысль, что у него, возможно, будет шанс выжить… Иногда он предавался мечтам… Жевинь умирает… Мадлен становится свободной… Ему доставляло удовольствие тешить себя несбыточными надеждами, нанизывать одну на другую самые нелепые, вздорные фантазии. Вскоре он достигал состояния прельстительной свободы — в такое погружается курильщик опия. Толпа медленно увлекала его за собой. Он отдавался убаюкивавшему течению. Он отдыхал от необходимости быть личностью.

Флавьер остановился у витрины «Ланселя». Не то чтобы он хотел что-нибудь купить — просто ему нравилось разглядывать драгоценности, любоваться мягким блеском золота на темном бархате. Ему вдруг вспомнилось, что у Мадлен испортилась зажигалка. А тут на стеклянной подставке как раз были разложены зажигалки. Еще здесь красовались дорогие портсигары. Вряд ли это ее обидит. Он вошел в магазин, выбрал крохотную зажигалку из бледно-желтого золота и русский кожаный портсигар. Ему впервые доставляло наслаждение тратить деньги. Он написал на кусочке картона: « Возродившейся Эвридике», вложил его в портсигар. Он отдаст ей сверточек в Лувре или чуть позже, когда они напоследок зайдут куда-нибудь перекусить. Эта покупка украсила для него все утро. Трогая пальцами бумажный пакетик, перевязанный голубой тесьмой, он улыбался. Милая, милая Мадлен!

В два часа он ждал ее на площади Звезды. Мадлен, как всегда, явилась на свидание минута в минуту.

— О, сегодня вы в черном, — сказал он.

— Я очень люблю черный цвет, — призналась она. — Будь на то моя воля, я всегда ходила бы в черном.

— Почему? Ведь это так мрачно.

— Нисколько. Напротив, черный цвет придает значительность всему, о чем думаешь. Поневоле настраиваешься на серьезный лад.

— Ну а если бы вы ходили в голубом или, скажем, в зеленом?

— Не знаю… Наверное, воображала бы себя ручейком или тополем… Когда я была маленькой, я верила, что краски обладают магической властью. Вот почему я решила научиться рисовать.

Она взяла его под руку доверчивым движением, которое наполнило Флавьера нежностью.

— Я тоже пытался рисовать, — сказал он. — Но получалось не очень похоже.

— Какое это имеет значение? Лишь бы жили цвета.

— Я бы хотел посмотреть ваши полотна.

— О, они немногого стоят! Вам они скорее всего покажутся странными. Это просто сны… Вам снятся цветные сны?

— Нет. Только черно-белые, как в кино.

— Тогда вам этого не понять. Вы слепы!

Она рассмеялась и сжала ему руку, давая понять, что шутит.

— Ах, насколько это прекрасней того, что называют действительностью, — продолжала она. — Попытайтесь представить себе: цвета, которые соприкасаются, сливаются, поедают друг друга, проникают в вас целиком. Становишься похожим на насекомое, которое срастается с облюбованным им листком, на рыбу, превращающуюся в коралл. Каждую ночь я переношусь в иную страну.

— И вы тоже, — прошептал он.

Тесно прижавшись друг к другу, они обходили площадь Согласия, не замечая никого вокруг. Едва ли Флавьер отдавал себе отчет, куда они идут. Он был поглощен сладостью этих признаний, и в то же время какая-то часть его сознания оставалась настороже, не упускала из виду нерешенной проблемы.

— Когда я был мальчишкой, — продолжал он, — я был одержим этой таинственной страной. Я даже мог бы показать на карте, где начинаются ее земли.

— Но ведь это не одна и та же страна!

— О, почти та же! Моя страна полна сумерек, ваша — света, но я очень хорошо знаю, что они смыкаются одна с другой.

— А теперь вы больше не верите в эту свою страну?

Флавьер замялся. Но в ее взгляде было столько доверия! Судя по всему, она придавала его ответу большое значение.