Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Тем лучше. Я очень рад.

Флавьер скрестил ноги, лениво закинул руку на спинку стула. Ощущение того, что опасность миновала, переполняло его исступленным ликованием.

— Я все думаю, — медленно произнес он, — есть ли смысл продолжать эту опеку.

— Как! Ты хочешь… Что ты, ни в коем случае! Сам ведь видел, на что она способна.

— Да, конечно, — неуклюже спохватился Флавьер. — Но видишь ли… Мне — как бы это выразиться? — неловко сопровождать повсюду твою жену. Постарайся меня понять. Я выгляжу… Ну, словом, не тем, кто я есть на самом деле. Короче говоря, положение несколько двусмысленное.

Жевинь стиснул нож для разрезания бумаги, с которым перед этим рассеянно забавлялся, сгибая и разгибая лезвие, и покивал головой.

— А мне, — проворчал он, — мне, думаешь, нравится подобное положение? Премного ценю твою щепетильность. Но у нас нет выбора. Если бы я мог выкроить для Мадлен хоть немного времени, я, будь уверен, попытался бы выкрутиться сам. К несчастью, работа все больше и больше закабаляет меня.

Он отшвырнул нож, скрестил руки на груди и, втянув голову в плечи, воззрился на Флавьера.

— Дай мне еще две недели, старина, самое большее — три. При поддержке министерства я быстро закончу с оснащением верфей и тогда уже буду вынужден переселиться в Гавр. Быть может, мне удастся увезти туда и Мадлен. А до той поры понаблюдай за ней! Ни о чем больше тебя не прошу… Я прекрасно понимаю, что ты испытываешь. Я знаю, что подбросил тебе неблагодарную работенку. Но мне позарез нужно еще на полмесяца обеспечить себе полное отключение от домашних дел.

Флавьер сделал вид, будто колеблется.

— Ну, раз ты в считаешь, что это дело двух недель…

— Даю слово…

— Ладно. И все-таки лучше, чтобы ты знал мое мнение. Я не одобряю эти прогулки. Я неустойчивый тип: у меня слишком живое воображение… Видишь, я от тебя ничего не скрываю…

У Жевиня было жесткое выражение лица — такой лик он наверняка являл членам своего административного совета. Тем не менее он улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он. — Ты честный парень, теперь таких нет. Но безопасность Мадлен — превыше всего.

— У тебя есть основания опасаться рецидива?

— Нет.

— Подумал ли ты о том, что, если твоя жена вдруг выкинет номер, подобный тогдашнему, я ведь могу и не подоспеть вовремя?

— Да… Я подумал об этом.

Он опустил глаза и с силой сцепил пальцы.

— Ничего не должно случиться… — пробормотал он. — Но если вдруг, паче чаяния, что-нибудь и произойдет, — что ж, рядом будешь ты, чтобы, по крайней мере, хоть рассказать мне об увиденном. Чего я не выношу, так это неизвестности. По мне, было бы стократ лучше, будь Мадлен действительно больна. Мне легче было бы увидеть ее на операционном столе, под ножом опытного хирурга. Тут хоть знаешь, черт побери, чего ждать. Можно взвесить шансы «за» и «против». Но этот туман!.. Послушай, у тебя такой вид, будто тебе непонятно, о чем я говорю.

— О нет, что ты.

— Так как же?

— Я присмотрю за ней… Не беспокойся!.. Кстати, ты не знаешь, доводилось ей бывать в Сенте?

— В Сенте? — недоуменно переспросил Жевинь. — Нет. Точно — нет. А почему ты вдруг об этом спросил?

— Она рассказывала мне о Сенте, причем так, как если бы жила там.

— Ты что, разыгрываешь меня?

— А не могла она видеть где-нибудь открытки или фотографии с видами этого города?

— Да откуда? Повторяю тебе, мы никогда не ездили на Запад! У нас дома нет даже самого простого путеводителя по тем краям.

— А Полина Лажерлак? Она не жила в Сенте?

— Ну, старик, ты требуешь от меня слишком многого! Откуда мне это знать?

— Лажерлак — это сентонжская фамилия… Коньяк, Шерминьяк, Жемозак — я могу перечислить добрых две дюжины названий с похожим звучанием.

— Хм, может быть… Но я не вижу связи…

— Да она же бросается в глаза! Твоя жена детально описала мне места, в которых она никогда не бывала, но которые, по-видимому, хорошо знала Полина Лажерлак… Постой!.. Это еще не все: она описала, в частности, арены, но не такими, какие они сейчас, а какими они были лет сто назад.

Жевинь насупил брови, переваривая услышанное.

— Что ты хочешь этим сказать? — испытующе взглянул он на Флавьера.

— Ничего, — ответил тот, — пока ничего… Это слишком невероятно!.. Полина и Мадлен…

— Погоди-ка! — перебил его Жевинь. — Мы живем в двадцатом веке. Не будешь же ты утверждать, будто Полина и Мадлен… Я допускаю, что Мадлен терзается воспоминаниями о своей бабке… Но это должно иметь какое-то разумное объяснение. Как раз для того, чтобы разобраться в этом, я и попросил у тебя помощи. Если б я мог предположить, что ты…

— Я же предложил тебе покончить с этим делом.

Флавьер ощутил, как между ними внезапно возникло напряжение. Он подождал немного, затем поднялся:

— Не стану больше отнимать у тебя время…

Жевинь отрицательно мотнул головой:

— Главное — спасти Мадлен, остальное не в счет. Пусть она больна, безумна, одержима — мне на это наплевать. Лишь бы она жила!

— Сегодня она выйдет из дому?

— Нет.

— А когда?

— Думаю, завтра… Сегодня я последую твоему совету: проведу весь день с ней.

Флавьер и глазом не моргнул, но внутренне содрогнулся от вспышки бешеной ярости. «О, как же я его ненавижу, — подумал он. — Гнусное животное!»

— Завтра, — повторил он в раздумье. — Не знаю, буду ли я завтра свободен.

Жевинь в свою очередь встал, обошел вокруг стола и взял Флавьера под руку.

— Прости меня, — вздохнул он. — Я несдержан и груб… Но это не только моя вина. От твоих рассказов у меня голова пошла кругом… Выслушай меня. Сегодня я хочу провести эксперимент. Надо завести с ней разговор о Гавре — я совершенно не представляю себе, как она это воспримет… Итак, решено: завтра ты должен быть свободен, чтобы присмотреть за ней. Очень тебя прошу. А потом, вечером, позвони мне или зайди прямо сюда. Расскажешь о своих наблюдениях… Я полностью полагаюсь на твое суждение. Ну что, по рукам?

Где Жевинь научился разговаривать таким значительным, взволнованным, вкрадчивым голосом?

— Да, — сказал Флавьер.

Он мысленно отругал себя за это поспешное «да», которое полностью отдавало его во власть Жевиня, но — что поделаешь? — малейший намек на дружелюбие полностью лишал его способности к сопротивлению.

— Спасибо… Я не забуду того, что ты для меня сделал.

— Я пошел, — смущенно пробормотал Флавьер. — Не беспокойся, я знаю дорогу.

И снова потянулись часы ожидания — нескончаемые, пустые, ненавистно однообразные. Он уже не мог думать о Мадлен без того, чтобы не представлять с ней рядом Жевиня, и почти физически ощущал при этом режущую боль. Что он за человек такой? Предает Мадлен, предает Жевиня… Он задыхался от ревности и ярости, от желания и отчаяния. И вместе с тем чувствовал себя чистым и искренним. Он не мог упрекнуть себя в недобросовестности.