Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Дышите!.. Кашляните!.. Хорошо… Теперь послушаем сердце… Задержите дыхание… Гм!.. Что-то мне не очень нравится… Одевайтесь.

Доктор изучающе смотрел на Флавьера, пока тот натягивал рубашку и, неловко отворачиваясь, застегивал брюки.

— Вы женаты?

— Нет, холост… Я вернулся из Африки.

— Были в плену?

— Нет. Я уехал в сороковом году. Меня забраковали из-за запущенного плеврита, который я заработал в тридцать восьмом.

— Думаете поселиться в Париже?

— Еще не знаю. В Дакаре у меня адвокатская контора. Но я думаю возобновить практику здесь.

— Юридическую?

— Да. Только моя квартира занята. А найти что-то сейчас…

Доктор теребил мочку уха, не спуская глаз с Флавьера, который никак не мог как следует повязать галстук и оттого нервничал.

— Вы пьете, не так ли?

Флавьер пожал плечами:

— А что, заметно?

— Это ваше дело, — ответил доктор.

— Да, выпиваю, — признался Флавьер. — Жизнь — штука непростая.

Доктор неопределенно повел рукой. Он уселся за стол, отвинтил колпачок авторучки.

— Ваше общее состояние оставляет желать лучшего, — заключил он. Вам необходимо отдохнуть. На вашем месте я бы поехал на Юг. Ницца, Канны… Что касается ваших навязчивых идей… тут нужно показаться специалисту. Я сейчас напишу записку своему коллеге, доктору Баллару, обратитесь к нему.

— Как по-вашему: это серьезно?

— Покажитесь доктору Баллару.

Перо заскрипело по бумаге. Флавьер вытащил из бумажника пачку купюр.

— Пойдете в отдел снабжения, — сказал доктор, не прекращая писать. — По этой справке будете получать дополнительную норму мяса и жиров. Избегайте волнений. Никакой переписки, никаких дел. С вас триста франков. Благодарю.

Он проводил Флавьера до двери и впустил очередного пациента. По лестнице Флавьер спускался весьма недовольный результатом визита. «Покажитесь специалисту!» Психиатру, который вытянет из него самое сокровенное, вынудит его рассказать все, что он знает о смерти Мадлен. Нет, это невозможно! Уж лучше ему продолжать жить со своими кошмарами, каждую ночь во сне блуждать в запутанных галереях мира, населенного нечистью, взывать к кому-то во тьме… Впрочем, в этом наверняка повинна африканская жара, тамошнее пылающее солнце. Тут он излечится от всего этого.

Подняв воротник пальто, он пошел в сторону площади Терн. Он не узнавал Париж, все еще тонущий в зимних туманах; пустынные проспекты, по которым сновали одни только «джипы», казались ему незнакомыми. Он чувствовал, что на фоне послевоенной бедности выглядит одетым чуть ли не с вызывающей роскошью, и ему было не по себе. Шел он быстро, как и остальные прохожие: время, когда люди могли позволить себе гулять, еще не вернулось. В серой мути едва угадывались очертания Триумфальной арки. Все вокруг было окрашено в цвет прошлого, в цвет воспоминаний. Не лучше ли было остаться там, в Африке? Чего он ждет от этого паломничества? У него были другие женщины: раны зарубцевались. Мадлен превратилась в призрачную тень…

Он зашел в «Дюпон», облюбовал столик у окна. Из посетителей здесь было лишь несколько офицеров, затерявшихся в огромном зале. Тишину нарушало только посвистывание кофеварки. Унылого вида официант с почтением взирал на его пальто из дорогого драпа, на замшевые ботинки на натуральном каучуке.

— Коньяку, — бросил Флавьер. — Настоящего!

Делать заказ в кафе и ресторанах он научился негромко и отрывисто. Это, да еще, пожалуй, страдальческая маска на лице на официантов действовало безотказно. Принесенное он выпил залпом.

— Недурно, — одобрил он. — Повторить.

Флавьер швырнул купюры перед собой на стол — еще одна привычка, приобретенная в Дакаре. Деньги он бросал с презрительным видом, словно говоря: «Вы все передо мной в неоплатном долгу — черт с вами, хватайте еще и это!» Скрестив на груди руки, он созерцал золотистую жидкость, так хорошо пробуждавшую видения. Нет, Мадлен не исчезла. Она продолжала мучить его с тех пор, как он уехал из Парижа. Есть лица, которые забываются, стираются в памяти; время обгладывает их, как изваяния на соборах, чьи щеки, лоб постепенно теряют былую форму, подобие жизни. Она же стояла у него перед глазами как наяву. Послеполуденное солнце ушедших дней окружало ее ярким ореолом. Последний ее образ — образ Мадлен, лежащей в луже крови на кладбищенской земле, — стерся, потускнел, превратился в докучное воспоминание, которое не составляет труда прогнать. Зато другие, все другие ее образы были, словно по волшебству, яркими, четкими, притягательными. Сжав в руке стакан, Флавьер замер в неподвижности. Почти физически ощущая теплынь того мая, он видел тогдашний хоровод машин вокруг Триумфальной арки. Вот подходит она с прижатой к боку сумочкой — под вуалью глаза кажутся темнее… вот она склоняется над перилами моста, роняет в воду алый цветок… рвет письмо в мелкие кусочки, которые тут же подхватывает ветер… Флавьер выпил, тяжело облокотился о стол. Он уже стар. Что у него впереди? Одиночество, болезни… В то время, когда выжившие стараются склеить осколки разбитого войной очага, восстановить разрушенные связи, строят планы на будущее, ему остается лишь ворошить золу. К чему тогда отказывать себе?..

— Еще коньяку!

И все, хватит. Он же не алкоголик. Просто надо было раздуть тлевшую глубоко внутри искру, чтобы согреться робким огоньком надежды. Он вышел, закашлялся от морозного воздуха. Но город больше не страшил его. Сквозь облачко дыхания Париж походил на отражение в воде. Как исчезнувший в морской пучине бретонский Ис, где тени питаются лишь думами живущих. На площади Звезды Флавьер остановился, словно поджидая кого-то. Нудный февральский дождик сыпался мельчайшей пылью, бледным облаком плыл над блестевшим асфальтом. Мадлен уже не придет. Жевинь, наверное, тоже уехал из Парижа… Флавьер пошел по проспекту Клебера и отыскал глазами дом. Окна третьего этажа были закрыты ставнями. «Толбот» наверняка реквизирован каким-нибудь штабом. А картины… задумчивая женщина над камином, райские птицы — что со всем этим сталось? Он вошел под козырек подъезда. Консьержка подметала пол.

— Мне нужен господин Жевинь.

— Господин Жевинь?!

Она уставилась на Флавьера, словно не понимая его.

— Бедный господин Жевинь… — протянула она наконец. — Его уж давно нет в живых.

— Поль мертв… — еле выговорил Флавьер.

Стоит ли расспрашивать дальше? Вот что он встречает на каждом шагу: смерть. Смерть!

— Да вы войдите, — спохватилась женщина.

Отряхнув щетку, она открыла дверь в свою каморку.

— Я уехал в сороковом, — пояснил Флавьер.

— Вон оно что.

У окна сидел старик с очками в стальной оправе на носу и сосредоточенно осматривал надетый на руку ботинок. Он поднял голову.