Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Не беспокойтесь, прошу вас, — сказал Флавьер.

— Картона залатать башмаки — и того теперь не найдешь, проворчал старик.

— Вы друг господина Жевиня? — спросила женщина.

— Друг детства. Он позвонил мне и сообщил о смерти жены. Но я в тот день должен был уезжать из Парижа.

— Бедный он, бедный… Все никак не мог решиться поехать за ней один… А рядом никого не было. Вот я и поехала с ним, помогла переодеть госпожу Жевинь, бедняжку, — вы ведь понимаете…

«Во что ее одели? — чуть было не спросил Флавьер. — В серый костюм?»

— Садитесь, — пригласила консьержка. — Вы ведь не торопитесь?

— Я слышал, его допрашивали.

— Еще как… Его ведь чуть не арестовали.

— Поля… чуть не арестовали?! Но как же так… я полагал, что его жена покончила с собой.

— Конечно, она сама наложила на себя руки. Но вы знаете полицию! К тому же у несчастного месье были завистники… Ну а уж как начнут копаться в жизни людей!.. Они приходили сюда не знаю сколько раз. И все спрашивали, спрашивали без конца — о нем, о мадам… Да как они ладили промеж собой, да был ли господин Жевинь здесь в тот день, да то, да се… Господи, ты помнишь, Шарль?

Старик кухонным ножом выкраивал подметку из крышки от картонной коробки.

— Да, то была суматоха… Вроде как сейчас, — пробурчал он.

— Но как же он умер? — спросил Флавьер.

— Его убили на дороге близ Ле-Мана. Как-то поутру вижу — выходит весь расстроенный. «Мне это все уже осточертело», — так он сказал. С нами-то он держался запросто. «Я сматываюсь! Если они хотят упрятать меня за решетку, то пусть попробуют догнать». Запихал чемоданы в машину и уехал… Потом мы узнали: машину обстреляли боши с самолета. Бедный господин Жевинь! Он умер по дороге в больницу. Чего-чего, а этого он никак не заслужил!

«Будь я здесь в то время, — подумал Флавьер, — ему не пришлось бы уезжать и немцы бы его не убили. И я мог бы сейчас поговорить с ним, все объяснить…» Он стиснул пальцы. Нет, ни в коем случае не следовало возвращаться сюда.

— Вот уж не повезло-то обоим! — продолжала консьержка. — А ведь они так хорошо жили вместе!

— Разве она не была немного… больна? — робко спросил Флавьер.

— Нет… Ну, правда, у нее был такой печальный вид, особенно в темном платье, но такой уж у нее был характер… А зато как она, бывало, радовалась, когда куда-нибудь выходила вместе с ним!

— Нечасто такое случалось, — заметил старик.

Она живо обернулась к нему:

— Со своей сумасшедшей работой бедный месье всегда был занят. Еще бы, все время мотаться в Гавр и обратно!

— Где ее похоронили? — спросил Флавьер.

— На сент-уанском кладбище. Да только злая судьба ее и там не оставила в покое. Когда американцы бомбили Ла-Шапель, вся та часть кладбища, что у дороги, была перепахана разрывами. Камни и кости раскидало почти по всей округе. Кажется, даже было повторное погребение.

Флавьера бил озноб, несмотря на пальто, поднятый воротник которого, к счастью, почти полностью закрывал его лицо.

— Так значит, ее могила..? — прошептал он.

— В том углу кладбища могил больше не осталось. Натаскали земли да засыпали ямы — воронки, по-ихнему. Надгробия будут ставить потом.

— Мертвые не ропщут, — сказал старик.

Борясь с осаждавшими его жуткими видениями, Флавьер чувствовал, как к горлу подступают рыдания, которым не суждено вырваться наружу. Все кончено, и на сей раз бесповоротно. Страница перевернута. Мадлен уничтожена в пожаре бомбежки. Словно по древнему обычаю, она сожжена на костре, и пепел ее развеян вихрем взрывов. Ее лицо, которое до сих пор непрестанно являлось ему, обращено в ничто… Надо вернуть его назад, во тьму, и, освободившись от гнета, попытаться жить…

— А квартира? — спросил он.

— Сейчас на замке. Дом отошел по наследству какому-то ее дальнему родственнику. Все это так печально…

— Да, — сказал Флавьер.

Он встал, поплотнее запахнул на себе пальто.

— Да, — покивала консьержка, — тяжело вот так вдруг узнать о смерти друзей.

Старик принялся вгонять в подметку гвозди, зажав ботинок в коленях, и стук его молотка отдавался в ушах у Флавьера оглушительным набатом. Флавьер выскочил на улицу. Изморось облепила лицо противной маской. Он почувствовал, что его вот-вот затрясет в лихорадке. Он пересек проспект и зашел в маленькое кафе, в котором сиживал бывало, поджидая Мадлен.

— Чего-нибудь покрепче, — взмолился он.

— Сделаем, — отозвался хозяин. — Что-то вы и впрямь не в своей тарелке.

Оглянувшись по сторонам, он понизил голос:

— Немного виски?

Флавьер примостился у стойки. В груди разливалась теплая волна. Ком тревоги рассасывался, таял подобно куску льда, превращался в меланхолическое спокойствие. Доктор прав: отдых, солнце, душевный покой — вот что главное. В особенности душевный покой! Не думать больше о Мадлен. Он собирался, приехав в Париж, возложить цветы на ее могилу. А могилы больше нет! Может, оно и к лучшему: оборвана последняя нить. Паломничество завершалось в этом бистро, перед бокалом, до половины наполненным искрящейся влагой. Все, что он любил, — женщина на портрете, прекрасная незнакомка, которую он пытался увести подальше от царства теней, куда ее так неудержимо влекло, — все заканчивалось этим стаканом виски. Сон, пригрезившийся спьяну! Хотя нет, есть еще золотая зажигалка. Он поднес к губам сигарету, достал зажигалку, взвесил ее в руке, оставил в ладони… Может, выкинуть ее, отделаться от нее тайком, как от надоевшей, ставшей ненужной собаки? Попозже. А пока… Он уже принял решение, или, вернее, некто невидимый, как всегда, принял решение за него. Он отставил опустевший бокал, расплатился. При виде щедрых чаевых лицо хозяина подобострастно расплылось.

— Могу я вызвать такси?

— Гм! Это не так-то просто, — ответил хозяин. — Вам далеко?

— В сторону Манта.

— Что ж, попытка не пытка.

Хозяин переговорил по телефону, не переставая улыбаться Флавьеру, наконец положил трубку.

— Гюстав вас отвезет, — сказал он. — Правда, это обойдется недешево… Вы ведь знаете, почем сейчас на черном рынке бензин!

Такси появилось быстро: старый дребезжащий «С4». Флавьер заплатил вперед. Когда наступала пора осуществлять задуманное, он утрачивал всякое самолюбие. Он терпеливо объяснил Гюставу:

— Нам нужно к северу от Манта, между Сайи и Дрокуром… Там есть деревушка с часовней. Дорогу я вам покажу. Потом вернемся кратчайшим путем. Я там долго не задержусь.

Они тронулись в путь. Зимняя дорога являла взору невеселую картину — она напоминала о недавних сражениях, бомбежках, разрушениях и смерти. Съежившись на заднем сиденье, Флавьер через запотевшее стекло смотрел на простиравшиеся вокруг черные поля, тщетно пытаясь вызвать в памяти цветущие деревья, склоны с белым ковром из маргариток. Теперь Мадлен все больше отдалялась от него, смерть утверждала над ней свое господство. Ну, еще усилие! Флавьер чувствовал, что сердце его пустеет. Никогда еще он не видел в себе так ясно, как сейчас. И пить-то он начал для того, чтобы заставить умолкнуть этого невидимку с его вечной скептической ухмылкой, который высмеивал все и вся, корил Флавьера за то, что он постоянно придумывает себе небылицы, наигрывает на струнах души нескончаемую элегию, упиваясь своим несчастьем, бессилием и одиночеством. Однако требовалось все больше и больше алкоголя, чтобы выдворить из сознания этого чересчур рассудительного свидетеля. Когда руки и ноги начинали плохо повиноваться Флавьеру, а голова наливалась свинцом, тогда-то и появлялась Мадлен, кроткая и милосердная. Она рассказывала ему о жизни, которая могла бы состояться, и Флавьер обмирал от счастья. Наутро на свет нарождался новый Флавьер — с горечью во рту, обозленный на весь мир.