Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Меня в ней не запрут?

— Да нет же. Вы не до такой степени больны. Я направляю вас туда из-за климата. Колониальные жители вроде вас нуждаются в южном солнце. У вас есть деньги?

— Да.

— Предупреждаю вас, времени потребуется немало.

— Я пробуду там столько, сколько понадобится.

— Ну и прекрасно.

Флавьер сел: ноги уже не держали его. Все последующее осталось за пределами его внимания. В голове билась одна мысль: «Выздороветь… Выздороветь…» Он казнил себя за то, что полюбил Мадлен, будто сама любовь таила в себе угрозу. Эх, начать бы жизнь сначала, встретить другую женщину, стать таким, как все, Господи!.. Доктор тем временем продолжал забрасывать его советами. Флавьер со всем соглашался, обещал неукоснительно выполнять все предписания. Да, он уедет сегодня же… да… да… бросит пить… Да, он отложит все дела, будет отдыхать… да… да…

— Хотите, я вызову такси? — предложила сестра.

— Нет, спасибо, я лучше пройдусь.

Он зашел в транспортное агентство. Объявление над окошком кассы возвещало, что на неделю вперед билеты на все поезда распроданы. Несколько лишних купюр — и Флавьер стал обладателем билета на поезд, уходящий сегодня же вечером. Уладив свои дела в банке, он отправился бродить по городу, который успел стать ему чужим. Поезд уходил в девять вечера. Поужинает он в отеле. Предстояло как-то убить четыре часа. Флавьер зашел в кинотеатр. Название картины его не интересовало. Главное — забыть визит к Баллару, его вопросы. До сих пор Флавьер никогда всерьез не думал о том, что может сойти с ума. Теперь же ему было по-настоящему страшно, взмокла спина, тянуло выпить. В нем вновь всколыхнулось омерзение к самому себе.

Под бравурную музыку на экране пошли титры хроники. «Приезд генерала де Голля в Марсель». Мундиры, знамена, штыки, толпа, с трудом удерживаемая на тротуаре. Лица крупным планом, разинутые в беззвучном крике рты. Какой-то толстяк размахивает шляпой. Вот к камере медленно обернулась женщина: очень светлые глаза, удлиненное лицо, напоминающее один из портретов Лоуренса. Толпа заслонила ее, но Флавьер успел ее узнать. Привстав, он с дико искаженным лицом подался к экрану.

— Садись! — заорали на него сзади. — Да сядь же!

Ошеломленный, едва сдерживая рвущийся из груди крик, он схватился за ворот. И ничего не понимая, тупо взирал на взлетающие в воздух кепки, приветственные жесты, блеск труб. Чья-то грубая рука вынудила его сесть.

Нет, то была не она… Флавьер остался на следующий сеанс, он заставил себя смотреть на экран хладнокровно; он ждал появления лица, сконцентрировав все внимание, готовый уловить и запечатлеть образ. И образ возник — правда, всего лишь на секунду. Внешне Флавьер никак не изменился, зато внутри все всколыхнулось. Ложная тревога, конечно: женщине на экране за тридцать, довольно полная… что еще? Рисунок губ несколько иной. Однако сходство поразительное. Особенно глаза… Флавьер напрягал память, силясь совместить этот еще совсем свежий образ с давнишним воспоминанием, пока от образа не остались одни разноцветные пятна, как это бывает, когда посмотришь на чересчур яркий свет. Вечером он опять пришел в кинотеатр. Подумаешь, уедет завтрашним поездом… Зато вечером он сделал маленькое открытие: мужчина, чье лицо крупным планом предшествовало появлению лица незнакомки, явно был с ней вместе: муж или любовник, неясно, но он ее сопровождал. Он держал ее под руку, чтобы ее не унесло от него толпой. Другие подробности, которых Флавьер не заметил днем: мужчина был хорошо одет, носил в галстуке огромную жемчужину, на незнакомке же была меховая шубка… Была и еще одна деталь, но какая?.. Как только хроника закончилась, он вышел из зала. Уличное освещение было скудным, по-прежнему шел дождь, и Флавьер глубоко надвинул шляпу — из-за сильного ветра. Благодаря этому на память ему пришел ускользнувший было кадр из марсельской хроники: мужчина был с непокрытой головой, хотя и в пальто, а на заднем плане расплывчато виднелся фасад отеля с тремя огромными буквами по вертикали: РИЯ. Вероятно, название. Укрепленные на торце здания буквы, по всей видимости, зажигались с наступлением темноты. Что-нибудь вроде «Астории»… Ладно, ну и что из того? Да ничего… Флавьер просто развлекался тем, что восстанавливал каждый кадр; давненько не отдавался он своему любимому занятию рассуждениям. Ему доставило удовольствие сделать логический вывод, что мужчина и женщина вышли из этого отеля, чтобы посмотреть на торжественную встречу. Что же касается сходства… Да, женщина немного похожа на Мадлен. Ну и что? Эка невидаль! Разве это повод для переживаний? Там, в Марселе, какой-то человек наслаждается жизнью подле женщины, чьи глаза… Да мало ли на свете счастливых людей? Теперь, когда война окончилась, они будут попадаться на каждом шагу! Как это ни горько, придется с этим смириться. Флавьер не заметил, как очутился в баре отеля. Правда, он обещал врачу… но сейчас ему просто необходимо выпить стаканчик-другой, чтобы выкинуть из головы тех постояльцев «Астории».

— Виски!

Он выпил три порции. Какое это имеет значение, раз он все равно собирается лечиться всерьез? Зато в виски камнем тонут угрызения совести, тревоги, вся накопившаяся боль. Остается только смутное ощущение огромной несправедливости, но тут выпивка бессильна. Флавьер лег спать. Как глупо было откладывать отъезд!

Утром, после того как несколько купюр перекочевало из его бумажника в карман проводника, он уже ехал в купе первого класса. Могущество, которое дают деньги, пришло к нему слишком поздно. Не в их власти снять тоску, усталость, изгнать лихорадку из крови. Вот если б он был богат перед войной… если б он мог предоставить Мадлен… Черт, опять старая песня! Но зажигалку он все-таки сохранил. Наверно, из-за той дурацкой хроники. Впрочем, что мешает ему опустить окно и выбросить ее на убегающую насыпь? Есть предметы, обладающие скрытой властью; они таят в себе невидимый яд и медленно отравляют жизнь. Бриллианты, например. Почему бы и зажигалке не обладать этой таинственной силой? Но от нее он никогда не решится избавиться. Она — прямое подтверждение того, что счастье было так близко… Он завещает похоронить себя вместе с этой безделушкой. Еще одна бредовая идея — унести с собой в могилу зажигалку!.. Под стук колес, в мерном укачивании Флавьер грезил… Почему его всегда так неудержимо влекла тайна подземных галерей, завораживало постукивание капель в глубине грота, едва уловимое дыхание ночи из сплетения переходов, лазов, туннелей — весь этот застывший причудливыми извилинами мир, изобилующий озерами с черной водой, начиненный рудными жилами и драгоценными камнями, что покоились в толще пород? Живя в Сомюре (да, все началось именно там — быть может, одинокое детство тому причиной?), он читал и перечитывал сборник древних мифов, бесценный подарок дедушки… На форзаце был начертан девиз: «Labor omnia vincit improbus» [2] «Все побеждает упорный труд» (лат.). , и стоило перелистнуть испещренные ржавыми точками страницы, как взору представали удивительные гравюры: вот Сизиф катит в гору камень, Данаиды наполняют водой бездонную бочку… наконец, Орфей выходит из могилы, держа за руку Эвридику. В белых одеждах та напоминала, несмотря на свой греческий профиль, маленькую героиню Киплинга… Голова Флавьера покачивалась на грязном кружеве подголовника, и он созерцал проносящийся в прямоугольнике окна деятельный мир живых. Ему было хорошо: он радовался самому себе, своей усталости, обретенной свободе. В Ницце надо будет купить виллу где-нибудь на отшибе. Днем он будет спать, а вечером, когда летучие мыши расправляют крылья, похожие на черные стяги, — бродить по берегу, ни о чем не думая… Как это прекрасно — ни о чем не думать! В забвение сна он вступал подобно страннику, который узнает родные места и, ободренный, шагает все уверенней…