Александр Харламов - Высшая мера

Священник кивнул, поморщившись. От Щеголева отчетливо несло свежим перегаром, который почувствовал даже я, стоявший чуть поодаль.

– А ну, двинулись искуплять, скотина безмозглая, грехи ваши!– сорвался он на визг, пнув ногой подвернувшегося ему под ногами молодого паренька, занявшего место на нарах левее нас.– Двинулись, двинулись, пока стрелять не начал…

Строй уныло зашевелился, будто один целый неповоротливый организм, ломая и без того нестройную шеренгу. Двинулись вперед…Кто-то с тяжелым вздохом, кто-то с недовольным шепотком. Интересна все же наша исправительная система. Вместо того, чтобы учить добру, понимать и ценить прекрасное, она до конца доламывает и без того разбитую вдребезги психику преступников своим скотским отношением к личности, собственному мнению и самовыражению. Много кого выйдет и этих застенков на волю? Вряд ли…Но те кто выберется отсюда, наплевав на все тяготы и лишения, сцепив зубы дотерпит до конца желанной “десятки”, те уже никогда не смогут быть такими, какими были раньше! В каждом встречном им будет чудится враг, в каждом прохожем вот такой Щеголев, только и мечтающий лишь о том, чтобы избавиться от нетрудоспособного балласта.

Под ногами захрустел покрытой тонким слоем наста слежавшийся снег. Ноги, и без того околевшие за ночь в ледяном бараке, мгновенно ощутили этот цепкий холодок, скользнувший по подошве.

– Ничего! Согреетесь, твари!– хмыкнул Щеголев, заметив мое недовольство.

Стараясь не смотреть в его сторону, еле сдерживаясь, чтобы не смолчать, я стал осматриваться по сторонам. Лагерь понемногу оживал. Из длинных бараков спешили на работу, такие же как и мы бедолаги, только еще более похудевшие, очерствевшие не только обветренным суровыми мордовскими ветрами лицом, но и душой. Каждый, из встреченных мною взглядов, нес в себе острую подозрительность, открытую ненависть и готовность ко всему. Эта серая, унылая обреченность, скользящая у всех в глазах, больше всего поразила меня. Сосущая до боли в груди серость, будто поглощала тебя, засасывала внутрь, заставляя сердце уныло тянуть где-то с левого бока.

– Интересно, а далеко нам маршировать, господа?– огляделся по сторонам Качинский, когда ворота лагеря оказались далеко позади. На входе к нам пристроились четверо автоматчиков из числа срочников. Один держал на поводу огромную кавказкую овчарку, непрерывно зыркающую на нас своим внимательным карим взглядом.

– А Бог его знает…– вздохнул отец Григорий, внимательно посматривая себе под ноги, боясь каждый раз подскользнуться на скользкой тропинке, натоптанной множеством ног.

– Разговорчики в строю!– рявкнул Щеголев, который, будто опытный сторожевой пес, скользил вдоль строя, оказываясь то с одной, то с другой стороны от него, прислушиваясь к негромким разговором и сбитому дыханию заключенных.– А ты, “контрик” – обратился он к Качинскому, сжав до бела узкие тонкие губы,– ну-ка, обратись к своему товарищу, как положено! Как в нашем социалистическом государстве определено! Ну-ка! Нет у нас господ и бояр больше! Нет! У нас все товарищи…Говори, сволочь!– он мгновенно подбежал к Льву Данилычу и выдернул его из строя, своей огромной пятерней ухватив за отворот телогрейки. И без того дышащая на ладан ткань с треском порвалась, оставив целый клок в лапах Щеголева.– Говори, тварь! Я таких как ты в восемнадцатом на фронте…Я из вас фарш…Говори, сука!

В этот момент я даже позавидовал спокойствию Качинского. Ни один мускул не дрогнул на лице офицера после такого обращения, ни одна мышца не пришла в движение, чтобы дать сдачи. Вместо этого он оправил фуфайку и невозмутимо поинтересовался:

– Нас, это таких же как мы, бесправных зэков, которые вам и ответить толком не могут, гражданин начальник? Их вы в фарш уделывали? Или это было, когда фронт немцам сдали, свалив по домам под жинкин бочок?

– Да я тебя…– лицо Щеголева перекосило. Он дрожащей рукой достал пистолет из кобуры, путаясь в застежках.– Я тебя “контру”…

Я видел, как Качинский прикрыл глаза и замер, вдохнув полной грудью. Он хотел этого! Желал смерти! Избавления от этих постоянных мук и унижений!

– Господи, упокой душу грешную…– тихонько рядом со мной прошептал отец Григорий. Хотел перекреститься, но в последний момент отдернул руку, вспомнив, чем это может грозить.

К счастью Льва Данилыча это страшное желание понял и Щеголев. Пересилив себя, он убрал оружие обратно в кобуру, сплюнув от негодованию в сторону.

– Быстро хочешь соскочить, тварь белогвардейская…– зло проговорил он.– Красиво и быстро! Хрен тебе! Стать в строй…

Вздохнув, медленно и неторопливо Лев Данилыч занял место рядом со мной. Лицо его было сосредоточено и серьезно, и совсем не от мороза, бледно.

– И что это было?– поинтересовался я, когда Щеголев убрался в хвост колонны.

– Значит еще не время…– коротко проговорил Качинский, пряча глаза. Ему было стыдно за свою слабость, за свое унижение, но и поделать с этим, как и многие из нас, он ничего не мог. Разве, что Морозов на медосмотре, но фартит так только раз в жизни. Выстрел! И все…И что там дальше? Темнота? Боль? Или, как говорит, отец Григорий, цветущие сады, полные фруктов. Разнеженные барышни в полупрозрачных накидках, любующиеся ярко-алым закатом? Вряд ли…Скорее я поверю в котлы и скворчащую на огне смолу, чем в такую пасторальную картинку смерти.

– Стоять!– резкий крик, словно свист хлыста над головой, заставил меня вздрогнуть и вжать в голову в плечи. Мимоходом мелькнула мысль, что вот Сашка…И ты понемногу принимаешь правила игры, становишься похожим на них, испуганных, жалких, замерших, и как ты не строй из себя непобедимого и несгибаемого, суровая система все равно тебя сломает, перекурочит и выплюнет.

Позади нас догонял небольшой «опелёк» на подножки которого висел знакомый нам по этапу лейтенант Ковригин. За рулем высилась громада невозмутимого старшины Головко.

– Стоять! Щеголев!

Напуганная ревом мотора, овчарка прижала уши и зло завыла, потряхивая косматой почти что львиной гривой.

– Смирно, твари!– коротко бросил в нашу сторону Щеголев, поправляя форму.

Строй облегченно выдохнул. Кто-то попробовал присесть, но поймав недовольный взгляд конвойных, тут же принял положенную при встрече начальства стойку.

– Догнал…– выдохнул Ковригин, вытирая шапкой мокрое лицо. Тонкие жидкие волосы на его головы слиплись от пота, от красных по-детски оттопыренных ушей шел горячий пар. – Во сколько же ты их выгнал, сучий сын, на работу?– спрыгнув с подножки «опеля», обратился он к Щеголеву.

– Да хер с ними товарищ лейтенант. Раньше начнут, больше сделают, чего с ними церемониться-то? Они, небось, с нами не цацкались бы, коли их правда вышла?