Василий Боярков - Центр жестокости и порока

– Да что вы хотите узнать? – пролепетал перепуганный человек дрожавшим от страха голосом, сумев набраться храбрости, для того чтобы приподнять всклокоченную вихрами грязную голову и чтобы (сам не зная зачем?) попытаться разглядеть лицо говорившего; нетрудно понять, он различил только одну, сплошную, беспросветную и мрачную черноту. – Я живу здесь уже более семи лет, – продолжал он между делом оправдываться, – со дня основания города, когда здесь появилось самое первое казино. За первых три года я просадил в губительном, пагубном месте все своё, к слову стоит отметить, нехилое состояние, заработанное мною за долгие годы опаснейшей предпринимательской деятельности, где, честно признаюсь, я не всегда мирился с законом; в последующем – соответственно и как нетрудно догадаться – я стал от горя спиваться, а затем «по наклонной» стал «опускаться» все ниже и ниже. Что же, скажи́те, мне было делать?.. Я полностью утратил бизнесменскую хватку – возвращаться же к родным с пустыми руками? – совершить ничем не оправданную пакость мне совесть попросту не позволила; следовательно, все последние годы я живу печальным, невзрачным образом, никому не мешаю и потихоньку все глубже и глубже увязаю в объятьях беспробудного пьянства.

– Это никакое не оправдание! – грозным голосом гремел незнакомец, стоявший напротив и обезличенным, мрачным видом наводивший безысходную тоску и внутреннее смятение. – Я тебя, кажется, спросил: почему ты до сих пор здесь ошиваешься и не свалил «бомжевать» в какой-нибудь другой, менее комфортабельный, город, так как еще раз повторюсь – сюда устремляются люди солидные, важные, с кошельками до отказа набитыми нажитыми деньгами? Даю тебе последний шанс назвать хотя бы одну убедительную причину, позволяющую тебе до сих пор оставаться живым и засорять наш красивый, благоустроенный город.

– Мне просто некуда было податься, – опустив книзу голову и приготовившись терпеть жестокие муки, проговорил невзрачный мужчина, давно потерявший всяческий интерес к радостям человеческой жизни; одновременно он утирал с лица кровь, струившуюся из носа, сломанного после недавнего удара ногой, – как я уже и сказал, последние пять лет – может быть, даже семь? – я не имею ни родных, ни каких-то более или менее приличных знакомых…

– Хорошо, – проговорил неизвестный, взявший на себя обязанность быть судьей потерянного для общества человека, – я все понял и принимаю решение: приговорить «помойного бомжа» к смертной казни через закапыванье живьем, или попросту быть похороненным заживо! – сказал он высокопарно, высказываясь для всех присутствующих, а обращаясь исключительно к обреченному, грозно добавил: – Полезай, «мерзкая гнида», в гроб: он, как ты понимаешь, приготовлен специально тебе, причем он сам тебя выбрал и сам же сопроводил до места захоронения.

Словно повинуясь какому-то страшному приказанию, крышка необычного устройства стала приподниматься кверху, оголяя оббитую белой материей пустоту, жуткую и кошмарную, из которой для пущего страху лилась еще и не прекращавшаяся похоронная музыка. Неожиданно! Дымное дуновение, показавшееся воистину потусторонним, увеличилось намного более, резко взметнуло в вышину пары клубившегося тумана, а зеленовато-голубоватое свечение сделалось еще значительно ярче…

– Нет, – запротестовал бомжеватый мужчина, приговоренный к жесткой, мучительной смерти, – я не полезу… нет такого закона… вы – в конце-то концов! – не имеете права…

Он уже прекрасно понял, что стал заложником какого-то жуткого, больше сказать, кошмарного наваждения, заставившего его (под действием непомерного страха, конечно) самого прибыть на выбранное какой-то неведомой силой пространство, предназначенное для ритуального умерщвления. В тот же самый миг незнакомец, стоявший прямо перед ним и обличивший себя зловещим, справедливым судьёй, наполняя вибрировавший голос ужасными нотками, злобными и одновременно «стальными», торжественно выкрикнул:

– Отлично! Ты сам избрал ужасную участь!

После произнесенных слов, словно по чьей-то негласной команде, на него посыпались нескончаемые удары, хотя и не причинявшие сильной боли, но дававшие полное основание полагать, что пытка, возможно, очень затянется, без сомнения, будет очень мучительной и, так или иначе, непременно закончится смертью. Невольному страдальцу не оставалось ничего другого, как терпеть непрекращающиеся болевые воздействия, постепенно превращающие его некогда сильное, а теперь практически полностью высыхающее туловище в один, кровоточащий и крайне болезненный, «синячище». Кто его бил и в каком количестве – сказать было трудно. Между тем отчетливо ощущалось, что изверги основательно знают кровожадное, неистовое дело, – не позволяя терять сознание, они придавали кожному покрову тела страшный иссиня-черный оттенок, но не затрагивали, однако, жизненно важных внутренних органов; удары наносились методично и в основном твердыми, тупыми предметами, больше всего похожими на солдатские ботинки либо полицейские «берцы», как известно, отличавшиеся внушительным весом и ударно-поражающей силой; впрочем, могло быть и не так, но уж очень сильно было похоже.

Терзаемый бомж от каждого тычкового пендаля только покряхтывал, перемежаясь страдальческими стенаниями и являясь не способным (да и попросту не отваживаясь) оказать хоть какое-то значимое сопротивление силам, явно находящимся за гранью его давно померкшего понимания, высушенного пагубным влиянием алкогольных напитков. Минут через пятнадцать ужасной, ни на секунду не прекратившейся, бойни, некое подобие человека (и без того утратившее всяческий людской облик) внешним видом стало похоже на жуткого гуманоида (ну, или, в лучшем случае, на перезревшую, начинавшую гниение тыкву); физиономия его к наступившему времени сплошь покрывалась синюшными гематомами, некоторые из которых, наполнившись излишней кровью, чернея, лопали, придавая и так отталкивающей поверхности еще и зловещий, кровавый оттенок. Что касается остального тела, то, если бы вдруг кому-нибудь пришла в голову мысль снять с него давно нестиранные шмотки, пропахшие смрадом и вонью, они бы смогли увидеть мало чем отличающуюся картину, представленную единой раной, мерзкой, синюшной, по всей площади кровоточащей.

– Все! – раздался дребезжавший глас, похожий на замогильный и взявший на себя труд вести словесные речи. – Хватит! А то еще сдохнет, а преждевременной смерти мы допустить не можем, ведь – если кто не помнит? – он приговорен нашим судилищем «быть похороненным заживо!», – сказал он молчаливым подельникам, а дальше обратил вопрос уже к измученному жизнью и терзателями мужчине: – Так как, «бомжара», сам «обживешься» в последнем пристанище или тебе и еще необходимо добавить стимулирующих мотивов? Как, думаю, ты понял – мы сможем «мутозить» тебя до бесконечности, и, соответственно, без каких-нибудь обеденных перерывов.