Жорж Сименон - Свидетели

У них с Лоранс детей не было. Теперь, правда, этот щекотливейший момент их брака не имел больше значения, но многие годы они оба избегали касаться запретной темы. Со своей стороны, Ломон был убежден, что детей нет по вине жены. Бесплодие, как ему представлялось, соответствовало физическому облику и характеру Лоранс. Однако раза два он случайно слышал, как жена говорила об этом с приятельницами, и у него создалось впечатление, что ответственность за отсутствие детей она возлагает на мужа. Он почувствовал себя униженным, уязвленным, но предпочел не вступать в спор.

Как-то лет двенадцать тому назад Ломон высказал вслух мысль, что они могли бы усыновить ребенка. Сделал он это осторожно, только чтобы прощупать почву, не проявляя личной заинтересованности, а говоря вообще о приемных детях. Реакция Лоранс заставила его отказаться от такого намерения.

Слов ее он точно не помнит, но среди них фигурировал эпитет «преступный». Лоранс возразила примерно так: «Как! Ввести в дом неизвестно чьего ребенка, возможно, с преступной наследственностью?»

Почему он вспомнил об этом сейчас? Дело Ламбера и без того причиняет ему достаточно беспокойства. Он уже стал опасаться, не повлияет ли его болезненное состояние на ведение им судебного разбирательства. Повышенная температура у него не впервые. И он знает, что в такое время вкус у кофе и еды меняется, привычные запахи становятся неприятными, более того, искажается восприятие людей и окружающих предметов. Ребенком, например, он радовался, когда у него был жар; стоило закрыть глаза, и перед ним возникали чудесные миры.

Ломон зажег трубку, но чуть было не отложил ее и продолжал курить лишь для того, чтобы внушить себе: «Я не болен». Анна помогла ему надеть пальто.

— Дайте мне шарф.

— Я ведь предупреждала вас: подмораживает.

Мороз не сковал еще землю, но дневной свет стал уже более резок; к вечеру обязательно похолодает.

— Леопольдина спрашивает, ждать ли вас к обеду.

Когда судебное разбирательство может закончиться в один день, заседание продолжается порой до позднего вечера и даже глубокой ночи. Но дело Ламбера вряд ли завершится сегодня.

— Ждать, но приду я, может быть, чуть позже, чем обычно, — ответил Ломон.

По дороге люди раскланивались с ним, и он слегка приподнимал шляпу в ответ. Большинство встречных, очевидно, полагает, что председатель уголовного суда — человек, уверенный в себе и в своих мнениях. Разве не таким представлял он себе, впервые попав во Дворец Правосудия, почтенного судью пятидесяти пяти лет? В ту пору Ломон был честолюбив, мечтал завершить карьеру в Париже, стать когда-нибудь одним из тех знаменитых председателей, которым поручаются самые трудные и громкие процессы.

На ступенях Дворца еще стояли люди, докуривая сигареты; две девушки, судя по внешности — машинистки или продавщицы, обернулись при виде Ломона и зашептались. Он зашел к себе в кабинет за папкой с документами. Судейскую мантию и шапочку Ломон оставил в совещательной комнате, дверь которой, выходившая в пустой коридор, была приоткрыта. Направляясь по нему в зал, Ломон ни о чем не думал. Вероятно, поэтому нечаянно подслушанная фраза и запечатлелась в мозгу. Ломон узнал елейный голос прокурора д’Армемье, известного своей ученостью: он читал лекции не только в провинции, но и в Париже, и когда разговаривал даже с одним собеседником, все равно казалось, что он обращается к обширной аудитории.

— Меня удивляет, дорогой мой, как это не случилось с ним раньше.

Почему Ломон сразу понял: речь идет именно о нем?

Он негодовал на себя за то, что остановился и выслушал вторую фразу, куда более недвусмысленную, чем первая.

— При той жизни, какую он вынужден вести из-за жены…

Ломон толкнул дверь и чуть было не задел стоявшего за нею, напротив советника Фриссара, прокурора д’Армемье. Тот надевал мантию и на мгновение растерялся.

— Я как раз думал… — забормотал он, лишь бы что-нибудь сказать. Ломон посмотрел на него большими глазами, сейчас, наверно, похожими на глаза Шарля Лурти, третьего присяжного. — …думал, не затянется ли заседание до ночи.

Несколько секунд Ломона подмывало объясниться, сказать, что прошлой ночью он впервые в жизни вошел в бар «Армандо» и не затем, чтобы выпить, — он же действительно, ничего там не заказал, — а чтобы позвонить аптекарю Фонтану, у которого испортился ночной звонок.

Разве это не был бы самый логичный и естественный поступок? Он сказал бы им также и повторил бы Ланди, своему секретарю, который так огорчился утром, почувствовав, что от судьи попахивает спиртным: все дело в выпитой как лекарство рюмке коньяку — без нее у него не хватило бы сил добраться до Дворца. Вот лучшее подтверждение его слов: сразу после утреннего заседания он отправился к Шуару, и врач сделал ему укол пенициллина.

Но Ломон промолчал. Во-первых, из гордости. Нет, главным образом, из гордости. Но также и потому, что внезапно в нем возникло убеждение: они не поверят. Люди обычно инстинктивно не доверяют самым простым объяснениям. Он даже не сказал, как плохо себя чувствует и какие прилагает усилия, чтобы самому довести судебное разбирательство до конца.

«При той жизни, какую он вынужден вести из-за жены…»

Он никогда ни с кем об этом не говорил, даже с близкими друзьями. Характер его не изменился. Он не казался ни мрачным, ни озабоченным. Да и не был таким. Ломон обрел душевное спокойствие, причем не только с виду. Рамки его жизни поневоле сузились, но он удовлетворялся и этим, деля время между Дворцом Правосудия, кабинетом в первом этаже особняка на улице Сюлли и своей спальней, которая, особенно зимними вечерами, когда в камине пылает огонь, становилась его собственным маленьким мирком.

Разве люди, вроде д’Армемье, стремящиеся поспеть всюду, подстегиваемые нехваткой времени и обязанностями, которые все накапливаются и накапливаются, — разве они получают от жизни больше радости?

Последним появился судья Деланн с крошками на лацканах пиджака. Секретарь просунул голову в дверь, вопросительно посмотрел на председателя, распахнул обе створки и объявил:

— Суд идет.

С первого взгляда стало ясно, что большинство публики осталось на местах, занятых во время утреннего заседания, и в зале мало новых лиц. В перерыве помещение так тщательно проветрили, что оно выстудилось, и Ломон даже подумал, не выключены ли батареи парового отопления. Присяжные успели перезнакомиться, и г-жа Фальк, кажется, уже откровенничает со страховым агентом, своим соседом.

— Введите первого свидетеля.

Люсьена Жирар тоже сидела на прежнем месте, и взгляд ее встретился со взглядом Ломона. Хотя прошло много лет, трудно предположить, что она его не узнала. Однако лицо ее не дрогнуло, и по его выражению было невозможно угадать, что они когда-то встречались. Она смотрела на Ломона столь же бесстрастно, как незадолго до того смотрела на обоих заседателей, и он интуитивно почувствовал, что она поступает так в силу неписаных правил, которые в определенной среде соблюдаются строже, чем законы.