Рашид Кешоков - По следам карабаира. Кольцо старого шейха

В доме зажегся свет, зашаркали по двору чьи-то шлепанцы и приятный женский голос спросил:

— Кто?

— Это я, — шепотом ответила поздняя гостья. — Открывай скорей…

Скрипнула калитка и первый голос спросил:

— Принесла?

— Да.

Жунид подождал, когда они скроются в доме, и подошел к забору. Забор был из кирпича вперемежку с камнем. В середине каждой секции — филенка из косо уложенных в раствор обкатанных речных голышей.

Шукаев пощупал ладонью верхнюю кромку ограды — ни стекла, ни колючей проволоки, слава Богу, нет, — и осторожно перелез во двор, наблюдая за домом. В одном окне по-прежнему горел свет. Он подкрался к нему, на всякий случай достал пистолет и, встав на носки, заглянул внутрь.

Сквозь просвет между марлевыми занавесками, закрывавшими нижнюю половину рамы, ему было довольно хорошо видно, что происходит в доме.

В проеме двери, ведущей в соседнюю комнату, опершись плечом о косяк, стоял человек высокого роста с бритой головой и зловещего вида иссиня-смуглой физиономией, в котором Жунид тотчас узнал… Одноухого Тау. Тот стоял так, что к окну было обращено здоровое ухо, но это не могло сбить с толку Шукаева. Кто-кто, а он-то хорошо знал Рахмана Бекбоева. Его иссеченную мелкими шрамами голову, всегда чисто выбритую, его впалые щеки и угрюмый взгляд исподлобья.

Рядом с ним — миловидная молодая женщина с пышным бюстом и округлыми формами, которых не мог скрыть тесный ей ситцевый халатик. Вошедшая женщина стояла спиной к окну и несколько боком — лица ее он не видел, только руки, копавшиеся в сумочке, которую она положила на стол, возле самого окна.

О чем они говорили, Жунид не слышал, в доме были двойные рамы, кроме того, со стороны железной дороги раздавались пыхтение и свистки маневрового паровоза, далеко разносившиеся в ночной тишине.

Когда женщина, которую он преследовал, вынула из кармашка плаща сложенный вдвое листок бумаги, Шукаев бросился к дверям. Они оказались незапертыми, и он, бегом проскочив через сени, ворвался в комнату.

— Не двигаться! — крикнул Шукаев, щелкнув предохранителем.

Галина Васюкова (это была она) ахнула и прижала руки к груди.

— В чем дело? — глухим голосом спросил Тау вороватым движением пряча в карман бумагу.

— Руки!

Бекбоев неохотно поднял руки.

— Вы! — кивнул Жунид полной женщине — Возьмите у него из кармана листок! Ну, живо!

Улита Щеголева отрицательно покачала головой и обворожительно улыбнулась. На нее, казалось, не произвел никакого впечатления ни пистолет Жунида, ни весь его решительный вид.

— Не могу я. Как же — в карман к мужчине лезть.

Тут Шукаев допустил промах. Велев Бекбоеву повернуться к стене, он переложил револьвер в левую руку, чтобы на всякий случай держать под прицелом обеих женщин, а правой полез в карман к Одноухому Тау. Листок он успел вытащить, но отреагировать одновременно на скрип открывшейся сзади него двери и молниеносный прыжок Рахмана, бросившегося ничком ему под ноги, не успел.

Что-то тяжелое обрушилось ему сзади на голову.

Падая навзничь, Жунид успел нажать на спусковой крючок и уже не видел, как, издав короткий стон, дернулся и затих на полу Бекбоев.

Теряя сознание, Шукаев почувствовал, как из сжавшихся в кулак пальцев правой руки выдернули заветный листок, забрали пистолет и обшарили карманы.

Но у него уже не было сил противиться этому: черное, густое облако заволокло все вокруг непроницаемой тьмой.

В слободке. Пригодился родной язык. Цыганский барон Феофан третий собственной персоной. Разговор, из которого многое становится ясным. Сугуров продолжает преследование.

Зубер Нахов долго петлял по городу, завернул в духан, пропустив, как видно, стаканчик-другой вина, смуглые небритые щеки его тронул густой кирпичный румянец; затем болтался на барахолке, то и дело останавливаясь и прицениваясь к разным вещам. Впрочем, он тут же отходил с видом человека, которому вещи эти вовсе не нужны, а задерживался он возле них просто так, из любви к искусству.

Арсен, следовавший за ним в некотором отдалении, разумеется, не мог слышать, о чем Нахов говорил с торговцами и торговками, громко расхваливавшими свой товар, отчего на толкучке стоял ровный многоголосый гул. И это беспокоило Сугурова: его подопечный явно искал встречи с кем-то, и задача Арсена теперь осложнялась тем, что среди множества людей, к которым подходил Нахов, надо было угадать одного, именно того, кто был ему нужен.

Сугуров не знал, за кем он следит. От Шукаева он не раз слышал имя Зубера Нахова, но никогда не видел его в лицо. И сейчас для него это был только подозрительный человек, почему-то прятавшийся в доме у не менее подозрительного старика, именующего себя Омаром Садыком.

Арсен даже не был уверен, что поступает правильно, убивая время на слежку. Пока Нахов сидел в духане, Сугуров дал телеграмму Жуниду, что обстоятельства задержат его в Дербенте еще по крайней мере на сутки, а теперь, бродя по барахолке, терзался мыслью, что зря это сделал. Может, горец в Черкесске не имеет никакого отношения к делу, и попал к ювелиру случайно?..

Однако, вскоре Арсен заметил, что в поведении Нахова есть некоторая закономерность. Гораздо дольше, чем с другими, тот разговаривал с людьми, продававшими именно ювелирные изделия: наручные часы, кольца, цепочки, бусы. А добра этого было на толчке сколько угодно. Дагестан издавна славился своими чеканщиками по серебру и черни, золотых дел мастерами.

И все же Сугурову не удалось, как он и опасался, уловить момент, когда Нахов, наконец, нашел того, кого искал. Он еще немного послонялся, потом развинченной походкой беспечного зеваки подошел к киоску с газировкой, выпил стакан чистой воды и, выбравшись из толпы, решительно и быстро зашагал прочь.

Арсен мысленно благословил судьбу, пославшую сегодня воскресный день — на улицах было много народу, — и это хорошо, иначе едва ли бы он сумел остаться незамеченным: Зубер оборачивался довольно часто.

За пустырем, который Сугурову пришлось преодолеть в кабинке попутного грузовика, чтобы не попасться на глаза Нахову, раскинулась городская слободка, возникшая в незапамятные времена из поселенцев.

Оседали тут беглые русские и украинские крепостные, казаки с Терека, бывшие каторжники, цыгане, изгнанные из табора, — словом, люд самый разный, далеко не всегда живший в мире с законом. Еще и теперь, на двадцать пятом году Советской власти, в слободке иногда находили приют и убежище, мягко говоря, лица без определенных занятий, а вечерами редкие горожане решались вторгаться на ее территорию.

Сразу за домиками слободки простиралась широкая луговина, сейчас буйно заросшая крапивой и лопухами, еще дальше — шоссе, а за ним — лес. Летом и осенью на лугу обычно раскидывали табор цыгане.