Александр Апраксин - Три плута

На следующее утро Герасим Онуфриевич отправился к зданию окружного суда, где и без расспросов уже знал ход в камеру прокурора.

Лицо прокурора, принявшего его со строгим вниманием, отличалось и красотою, и вдумчивостью; в особенности хороши были глаза, по временам глубоко печальные и окаймленные от постоянной работы большими темными кругами.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Честь имею представить прошение на имя его высокородия господина прокурора окружного суда, — со вздохом, точно он делал это против воли, ответил Гарпагон.

— Позвольте, — протянул руку красивый господин и стал быстро пробегать глазами прошение, причем два раза несколько пытливо взглянул на просителя. — Садитесь, — предложил он и стал читать все внимательно. — Имеете вы еще что-нибудь добавить? — спросил он, опуская бумагу перед собою на стол.

— Решившись на такое дело, молодой человек теперь может и других в соблазн ввести, — ответил старик.

— А скажите, пожалуйста, вы видели у него этот второй вексель в тысячу рублей, с которым он приезжал к вам?

— Как же-с! Своими глазами видел!

Не сводя с просителя строго-внимательного взгляда, прокурор неожиданно спросил:

— Вы — дисконтер?

— Оказываю знакомым услуги на условиях, допускаемых законами.

— За небольшие, значит, проценты?

— Да-с, за небольшие процентики, чтобы никому не в обиду. Я по закону…

— Я вас знаю, — сказал прокурор. — Ведь вы фигурировали в процессе Нерузановых.

Герасима Онуфриевича нисколько не покоробило это упоминание. Из этого дела, в котором так же, как и теперь, старый ростовщик, конечно, играл роль потерпевшего, он вышел правым.

Прокурор, еще раз поглядев на лицо просителя в какой-то странной и как бы опечаленной задумчивости, наконец решил:

— Хорошо, ваше дело будет сегодня же передано, судебному следователю.

Гарпагон встал, тяжело вздохнув, но все-таки не уходил. Ему казалось полезным сыграть комедию. Он принял вид добряка, сокрушенного горем постороннего человека, и покашливал, точно не решаясь высказаться.

— Что вам еще угодно? — спросил прокурор.

— Осмелюсь просить, чтобы с молодым человеком было поступлено по возможности менее строго. Жаль его будущности, а кроме того, быть может, у него еще живы родители.

— Поступлено будет по закону, — не допускающим никаких возражений тоном ответил прокурор.

— Мне деньги что!.. Бог с ними! — пояснил старик. — Я ведь одинокий на свете бобыль; да и сумма для меня не особенно крупна. Если я подал жалобу, то лишь потому, что должен же я себя пред графом Козел-Горским оправдать, коль скоро он сам стращает довести до сведения кого следует, а вместе с тем я понимаю, что долг каждого честного человека — охранить и других от, пожалуй, еще большего вреда.

— Судебный следователь вызовет вас, — сказал прокурор и обратился к одному из сослуживцев, так что не оставалось сомнения, что аудиенция окончена.

Тогда Гарпагон низко и смиренно поклонился ему, еще раз скорбно вздохнул, сделал общий поклон и медленно вышел.

А молодой человек, о котором он сейчас так лживо вздыхал, разумеется, ничего не подозревал. Напротив, с легкомыслием, свойственным влюбленной юности, Анатолий Сергеевич Лагорин спешил воспользоваться теми благами, которые были открыты для него по получении трехсот рублей.

Еще накануне Ольга Николаевна весело и кокетливо заявила ему:

— Не думаю, чтобы ты теперь вскоре увидел у меня Мустафетова.

— А что случилось? — спросил Лагорин.

— Случилось то, что я поставила ему ультиматум: либо женитьба, либо прекращение всяких дружеских отношений.

— Говорила ты ему о его судебном процессе в Киеве?

— Конечно! Он ответил, что был оправдан, что вся эта история возникла вследствие вражды, основанной на ревности или на зависти к его большому успеху у какой-то замужней женщины… Впрочем, трудно разобраться и осуждать его, когда он был судом оправдан.

Лагорин постарался заглушить в себе желание противоречить; он только ответил:

— Дай тебе Бог никогда не разочароваться в этом человеке по каким-либо личным поводам.

А на следующий день, довольно еще рано, около полудня, Лагорин прислал Ольге Николаевне прямо со службы записку, умоляя ее ехать с ним обедать. Вечером он спросил ее:

— А что ты подумала сегодня, когда я прислал к тебе из канцелярии курьера?

— Что ж я могла подумать? Я решила, что мой Тотоша — пай-мальчик и начинает входить во вкус хорошей жизни.

— Оля, выйди за меня замуж! — вдруг вырвалось из глубины груди Лагорина.

— Да ты, Тотоша, никак, с ума начинаешь сходить! — расхохоталась она. — Разве может здравому человеку прийти такой вздор в голову?! Мало я тебе еще объясняла мои взгляды на жизнь? Никогда я подобной глупости не сделаю.

— Ты меня не любишь.

— Если бы не любила, то ради чего стала бы я возиться с тобою? — спросила она. — Состояния у тебя нет!

— У моих родителей хорошее имение: я у них один сын, для меня же они все берегут. И если я скажу им, что не могу без тебя жить, они благословят нас.

— И очень глупо сделают! Я посредственностью не довольствуюсь и, выйдя за тебя, только тебя же сгублю. Не говори глупостей! Целуйся, забавляй меня и себя тешь сколько влезет, но ради этих нежностей не ставь всей моей жизни, да и своей также, на карту.

Лагорин видел в этом особенную загадочность ее смелой натуры, протестующей против общей нормы, но тем более заманчивой, что каждую минуту он опасался потерять ее и признавал ее много опытнее себя.

Ольга Николаевна действительно была опытна в деле флирта, и люди много старше Лагорина, даже такой человек, как Мустафетов, перевидавший виды, по временам подпадали совсем под ее влияние из одного стремления окончательно овладеть ею. Она постоянно поддразнивала. Лагорин же был чист и молод; он не понимал всей глубины нравственного падения и степени развращенности этой себялюбивой девушки.

Вечер двадцать первого марта он провел с нею и ликовал. Они ели, пили, катались; она разрешала ему самые безумные ласки, и они не расставались до рассвета. Наконец, усталые, оба разбитые, они разошлись с уговором вновь встретиться на следующий день.

Эти удовольствия обходились Анатолию Сергеевичу не дешево: он расходовал на экипажи, ресторан около ста рублей в день, да и нервы его расшатывались самым беспощадным образом. Даже сокн не возвращал ему покоя и был болезненно прерывист. Ему все мерещилось продолжение страстных бесед наедине с девушкой, парализовавшей всю его волю, все помыслы, все желания.

Полученные от Герасима Онуфриевича деньжонки быстро размотались, а через пять дней утром, когда его разбудили довольно резкими и настойчивыми постукиваниями в дверь, первое, о чем он вспомнил, был опустевший кошелек, валявшийся на ночном столике. В нем оставалось всего восемь рублей.