Александр Апраксин - Три плута

— Что за чепуха!

— Ваше выражение неприлично, господин Лагорин, и я обязан предупредить вас, что грубость, близко граничащая с дерзостью, — вряд ли выгодный путь для восстановления истины.

— Никогда Онуфриев не мог показать нечто подобное! — воскликнул убежденно Лагорин.

— А я предложил вам бы лучше во всем чистосердечно сознаться, — стал уговаривать его молодой юрист. — Этим вы еще хоть сколь-либо облегчите свою участь.

Лагорин хотел возразить, но горло у него судорожно сжалось, давно расшатанные нервы не выдержали, и он разрыдался. Тогда молодой следователь подумал: «Эге! Натуришка-то не из важных; герой тряпичный и только в смельчаки рядиться вздумал! Дело пустое и ясное как день! Но пусть поплачет!»

Анатолий Сергеевич рыдал потому, что только сейчас понял, к какой бездне он подошел. Он почувствовал теперь разом, что судебный следователь успел увериться в его виновности. Но надежда защитить и оправдать себя все-таки вернулась; он осушил свои слезы и попросил:

— Выслушайте меня терпеливо, умоляю вас, и будьте уверены, что я могу во всякую минуту присягнуть пред Господом Богом в том, что вся эта печальная история по обвинению меня в чем-то совершенно непонятном мне — не что иное, как самое печальное недоразумение.

Следователь улыбнулся и ответил:

— Довольно странно, что, состоя на государственной службе, вы не ознакомились с основными условиями всякого расследования. Присяга допускается для свидетелей, и каждый из них по всякому делу допрашивается предварительно с предупреждением о таковой. Обвиняемому было бы слишком легко уклоняться от ответственности, если бы ему достаточно было присягнуть. И вот что я предложу вам: вместо всех ваших, хотя бы и самых хитроумных, измышлений давайте-ка мы вот как все дело разберем. Не угодно ли вам самому взглянуть на этот документ? Признайтесь мне прямо: кем и когда это было написано? — при этих словах следователь достал вексель и, не выпуская его из рук, повторил еще раз свой вопрос: — Это что такое?

Лагорин внимательно прочитал текст от начала до конца и потом, дочитав до последнего слова подписи, ответил:

— Я вижу, что граф Козел-Горский почему-то написал на мое имя вексель по предъявлению в четыреста рублей, но при каких условиях, когда и для какой надобности ему вздумалось это сделать, сказать не могу.

— Значит, вы утверждаете только одно: вексель действительно подписан графом Козел-Горским.

— Да я этого и не утверждаю! Я только читаю то, что вы мне показываете.

Опять ответ показался судебному следователю чересчур смелым. Ведь сам он знал оборотную надпись на векселе, а потому и не сомневался в виновности Лагорина. Желая уличить и привести обвиняемого к сознанию, он повернул вдруг вексель другою стороною и, подставив к глазам Лагорина бланковую надпись, спросил:

— А скажите, пожалуйста, господин Лагорин, вот этот почерк вам знаком?

— Конечно, знаком! — несколько удивленно и даже растерянно проговорил Анатолий Сергеевич.

— Кто же вот это подписал?

— Это я подписал.

Признание Лагориным бланковой надписи своею поразило молодого юриста именно по сопоставлению с прежним запирательством. Он спросил с возрастающим недоверием:

— Как же могли вы сделать бланковую надпись на векселе, если никогда не видели графа Козел-Горского, никаких денег ему не давали, лошади ему также не продавали и никаких векселей от него не получали?

— Вот это-то именно я и желал бы рассказать вам, но вы обвиняете меня, не давая возможности оправдаться. Ко мне явился без всякого зова двадцать первого марта, утром, до моего ухода на службу, этот господин Онуфриев. Когда я ответил на его вопрос относительно некоторой запутанности моих дел…

— Вы утверждаете, что ваши дела были запутаны?

— Я не считаю нужным скрывать правду. Холостая жизнь в Петербурге, да еще при множестве соблазнов и некоторой моей избалованности в студенческие годы в Киеве, близ родителей, стоит дорого, и я, как большинство молодежи, впал в долги.

— Так-с! Продолжайте!

— Господин Онуфриев предложил мне с первых же слов триста рублей, сказав, что в тот же вечер, часам к пяти, достанет мне еще тысячу рублей на самых выгодных для меня условиях. Так как нельзя было в точности определить срок векселю, а также и размер процентов, Онуфриев не мог даже указать мне, на чье имя я должен буду написать документ — на свое собственное или на другого заимодавца, которого он имел в виду для остальной суммы в тысячу рублей, то я охотно согласился на его предложение поставить подпись на чистом листе вексельной бумаги, вполне уверенный им, что раз этот лист всего на четыреста рублей, то свыше я и не понесу ответственности. Как очутилась теперь на лицевой стороне векселя подпись графа Козел-Горского, откуда взялся весь текст обязательства на мое имя — я не знаю, но могу еще только добавить, что в пять часов, когда я приехал к господину Онуфриеву, он послал своего дворника за каким-то своим знакомым, с которым по его прибытии разговаривал шепотом, а когда этот знакомый ушел, Онуфриев сообщил мне, что тысячу рублей сейчас дать тот не может, но что непременно через несколько дней доставит их и тогда известит меня.

Как ни был искренен тон всего этого печального рассказа, следователю, предубежденному против Лагорина, он показался только очень смелым и бесцеремонно придуманным вымыслом. Правдоподобного он в нем ничего не нашел, а потому, строго обратившись к обвиняемому, сказал:

— Уж не прогневайтесь, если я не могу голословно поверить подобному рассказу.

— Но почему же?! — с ужасом и даже сильно побледнев, воскликнул несчастный Анатолий Сергеевич.

— Я вам разъясню почему. Во-первых, можно ли поверить, чтобы такой, по-видимому, осторожный человек, как Онуфриев, слывущий среди всех знающих его за скупого, довольствующийся у себя в доме услугами одного дворника и из экономии не держащий даже кухарки, вдруг пришел к вам, так вот с улицы, без приглашения и без зова, предложить под чистый вексельный бланк вам, человеку запутанному и личной собственности не имеющему, триста рублей без срока?

Теперь вдруг Лагорину стало совершенно ясно, что этому действительно никто не поверит, и он почувствовал, как стал холодеть от ужаса перед подобным сознанием.

Но следователь продолжал:

— Впрочем, допустим даже, что дело действительно произошло так и что Онуфриев получил от вас взамен своих трехсот рублей вашу бланковую подпись на чистом листе вексельной бумаги. Какая же цель была бы ему совершать на ваше имя подлог от имени графа Козел-Горского? Как ни алчен Онуфриев, но он и скуп при этом. Не может такой субъект рискнуть ради совсем нелепого предположения, что граф Козел-Горский признает подложную подпись своею и заплатит за вас, тогда как вы ему даже совсем неведомы. Наконец, я еще поверил бы, если бы Онуфриев являлся к вам с угрозами уголовщины и требовал заменить этот фальшивый вексель вашим настоящим на огромную сумму. Скажите, пожалуйста: был ли он у вас с подобным предложением, так как это единственно еще могло бы осветить дело иначе?