Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание

Было одно не поддающееся объяснению. Почему он отдал все деньги Стингу, а не Пану? Решил убрать Стинга? Подарив сто тысяч долларов? Очень странно. Как ни крути, а надо искать этого стервеца. Может, отпустить Стинга? Пусть покажет на радостях дорожку. Не к нему, так к Пану.

Беспрерывный и пока еще раздражающе бестолковый бег за призрачным Гипнотизером вымотал Кондаурова. И сейчас, возвращаясь домой, он мечтал об одном: открыть кран в ванной, подождать немного — пусть стечет нагревшаяся в трубах вода — и встать под ледяной душ, отогнать постоянно витающую вокруг скверну, забыться в прохладе хоть на время.

Он так и поступил. Открыл дверь, зажег свет и сразу зашел в ванную. Но не успел открыть кран. Сзади оглушительно громыхнуло. Мощная сила толкнула его на кафельную стену.

— Ну, слава Богу! Как самочувствие? — Над ним добрые, слегка встревоженные глаза начальника МУРа.

Кондауров поднял голову. По его комнате словно пронесся ураган, искорежив, разметав мебель, расцарапав обои на стенах.

— Шаровая молния? — сказал он первое, что пришло в голову.

— Да, молния, — скривил губы генерал, — с дистанционным управлением… Познакомишь меня со своим ангелом-хранителем? Надежный, видать, парень.

— А я в ванную зашел.

— Знаю, знаю. Легко отделался. Только шишка на лбу.

Кондауров вытащил из кармана мятую бумажку, протянул ее начальнику. Тот развернул ее, прочитал, крикнул сердито:

— Что ж держал это в кармане? Ишь, герой какой!

— У меня к вам просьба, — остановил его Кондауров.

Глаза генерала потеплели.

— Слушаю…

— Надо отпустить Стинга.

— Что-что? — опять взорвался начальник. — С какой стати? За ним такие следы тянутся.

— Но он…

— Молчи! В этом ты меня не убедишь!

— Постараюсь убедить.

— Я слышал, что мир прекрасен, — сказал слепой.

— Да, говорят, — ответил зрячий.

С.-Е. Лец

Незнакомец оторвал взгляд от шахматной доски и начал говорить:

— Мой отец был литературным критиком, писал стихи, мать преподавала историю философии. Жили убого, в одной комнатке, разделенной немецким гобеленом на гостиную и спальню. Питались больше изысканными полусхоластическими беседами, декламацией стихов и стенаниями о деградации искусства.

Я был тоже частичкой этой крошечной обители — нищей, но гордой богемы. Вместе с обязательными словами «спасибо», «извините», «будьте любезны», «пожалуйста» я впитывал в себя удивительные миры Пушкина, Рембрандта, Мандельштама, Бердяева. Сам писал. Одно стихотворение отец восторженно пришпилил скрепкой к гобелену и произнес:

— Помяни мое слово, когда взойдет на небосклон твоя поэтическая звезда, эта бумажна на аукционе Сотби будет стоить миллионы.

Мои родители составляли возвышенно отвлеченный союз — неразделимое целое. Когда мать умерла, отца хватил паралич. Сначала он плакал, а потом вдруг взял томик стихов Пастернака и начал читать, улыбаясь. Его улыбка ужасала меня. Я видел, что он уже там, со своей женой. Глаза его смотрели или на строки стихов, или вдаль, где была она.

Инкубатор, воспитавший меня, открылся, и я вышел к людям в поисках еды для отца.

Постепенно узнавал от них кощунственное: поэзия и философия — забава свихнувшихся интеллигентов, «спасибо» говорят только нищие, которым положили на ладонь подаяние, а «будьте любезны», «пожалуйста», «извините» — настолько старомодные анахронизмы, что их неприлично произносить вслух.

Носил в школу жевательную резинку, сигареты, водку, продавал их втридорога богатеньким сынкам. С оглядкой торговал на углу продуктами, купленными на оптовом рынке. Потом… Ну, это скучная история…

Мой романтизм никак не мог сожительствовать с людским практицизмом. Жил глубоко в сердце, как нечто святое. А практицизм все увереннее завоевывал рассудок.

Последним штрихом моего духовного воспитания стала смерть отца. Он вскинул руку с томиком Пастернака, глаза безумно сияли.

— Сынок! Послушай, как сложил он десять заповедей в одну строку: «Через дорогу, за тын перейти, нельзя не топтать мирозданья».

Книга упала на пол. Тело дернулось последней судорогой.

Эти строки укоренились во мне как отцовский наказ. Я неверующий, но всегда молюсь за то, чтобы жило и радовалось всякое живое существо. Трудно далась мне, инкубаторскому цыпленку, наука выживания в людском водовороте. Но я ее постиг. По-своему, конечно. Не стал бороться. Стал защищаться, лавировать. И знаете, отдельные годы был доволен, даже немножко счастлив.

Теперь я улыбаюсь рассерженному скорпиону. За то, что иду по его территории, уступаю дорогу шипящей змее, зная ее коварство, приветливо улыбаюсь, жму лапку ядовитому тарантулу, не желая скорой смерти. Что поделаешь, нечисть заселила наши городские джунгли, и мы вынуждены ей покоряться. Никто не хочет жить в агонии, в каждоминутном ожидании ухода.

Это позволило мне открыть кондитерский магазин, стать независимым человеком с солидным достатком.

Я уже привык к перепадам судьбы. Но отражать ее удары никогда не научусь. Они вгоняют меня в панику, в отчаяние, в желание покончить с собой.

Пришел ко мне школьный товарищ. Спасай, говорит, на мели сижу. Взял я его продавцом, положил хорошую зарплату. Где-то через неделю появилась его знакомая. Походила по пекарне, поохала: «Как у вас чисто, эстетично, красиво!» Побывала у меня дома, сходила со мной в казино… Влюбился я в нее как мальчишка. Таких ласковых, отзывчивых женщин я еще не встречал. Отшумела наша свадьба. Ну я, конечно, сделал ее своей помощницей, доверил право подписи в банке. Надо сказать, что за дело она взялась энергично. Решала все быстро, четко, по-женски обстоятельно.

Я поехал в Новгород — застопорилась поставка муки. Возвращаюсь. Жены моей дома нет. Бегу в магазин. На дверях замок. К вечеру все выяснилось: друг школьный и жена моя любимая успели продать магазин и скрыться…

Три дня я пил с горя. Потом собрал вещички, закрыл квартиру и уехал куда глаза глядят. Оказался на Сахалине. Устроился поваром на рыбацкий сейнер. Целый год качался на волнах, не в силах заглушить обиду. Даже когда в порт возвращались рыбу сдавать, я оставался на сейнере.

Не буду вам рассказывать про мои морские скитания. О другом скажу. Когда уходили надолго, то брали на борт двух-трех женщин. Ну, вы догадываетесь, там это было привычно и просто. Они по очереди ночевали с членами команды, а в конце рейса получали от каждого часть зарплаты. Мне такие девицы были противней вонючих изношенных носков.

Однажды мы отправились на очередной лов. Вечером ко мне на камбуз прибежала насмерть перепуганная девчушка… Дрожит, слова сказать не может… Наконец раскрыла рот. Я, говорит, матросом нанималась, а они с меня трусы сдирают. Дурой оказалась, не знала рыбацких правил. Ну я оставил ее у себя на камбузе. Ребята взбесились, всю ночь ломились к нам. Не пустил я их. Сам капитан пришел. «Если твоя б… не будет у меня сейчас в каюте, то обоих к… матери вышвырну в первом же порту и клеймо на ж… поставлю, чтоб все плевались».