Ричард Штерн - Башня

Башня была его детищем, его видением, его волшебным сном. И теперь она погибала.

На чьи плечи ложится главная вина, у него не было сомнений. Но это его не слишком интересовало. Какая разница, чья рука выковала молот, изуродовавший Пьету? Да, общество, возможно, захочет отомстить, но великое творение уже ничем не вернуть.

В Нью-Йорке, в Лос-Анджелесе, в Чикаго, в Питтсбурге и в дюжине других городов он оставил по себе памятники, которые будут стоять еще долго после того, как его не станет. Но это здание было его шедевром, и теперь уже ничто не может его спасти; озарения, расчеты, компромиссы, работа, любовь, кровь и пот творчества – все зря.

Когда утром этого дня он стоял в своем кабинете перед грудой извещений на изменения, валявшихся на столе, вызвав Ната, – было ли у него тогда предчувствие беды? Трудно сказать: прозрения всегда подозрительны. Ну что же. Беда не заставила себя ждать.

Тут к нему подошел сенатор Петерс, продолжавший как ни в чем не бывало улыбаться.

– Погрузились в мечты, – спросил он, – Есть идеи?

– Весьма сожалею, но что касается идей, ничем не могу помочь.

– Вы это говорите так, как будто извиняетесь.

Улыбка Колдуэлла стала виноватой:

– За этот промах, боюсь, некому будет прощать.

– И я так думаю. Сенатор помолчал. Но, кажется, вас это не волнует.

– А вас?

– Знаете, – ответил сенатор, я уже некоторое время пытаюсь найти ответ. Но не совсем в нем уверен. – Он сокрушенно махнул рукой. – Я, разумеется, не хочу сказать, что не испытываю страха перед смертью. Нет, я имею в виду нечто совсем иное.

- Например? – Колдуэлл невольно заинтересовался. – Некую веру?

Сенатор улыбнулся.

– Не в обычном смысле слова. Я всегда был язычником. Нет... – он покачал головой, – это связано со всем моим жизненным опытом: некоторых вещей нельзя избежать, некоторые битвы нельзя выиграть, с некоторыми приговорами человек должен смириться...

– Одним словом, – заметил Колдуэлл, – с политикой? С искусством возможного?

Сенатор кивнул.

– Нас формируют наши дела. – Он улыбнулся, – Бент не сможет избавиться от командирских привычек, даже если захочет. Он как отставной пилот, который сам не свой от того, что за штурвалом сидит кто-то другой.

Чем дальше, тем интереснее.

– А Поль Норрис? – спросил Колдуэлл. – Гровер Фрэзи? Как вы объясните их поведение?

Сенатор улыбнулся:

– О Поле Норрисе я вам расскажу одну историю. Во время учебы в университете он занимал чудную квартиру в колледже Адамса. Из окон его спальни открывался вид прямо на колокольню католического костела. Однажды кому-то из нас пришла в голову идея, к которой присоединился и Поль. Мы поставили на окно штатив, прикрепили к нему пневматическую винтовку, навели ее на колокольню, и, когда в полночь колокол пробил двенадцать, мы нажали на спуск и прозвучал тринадцатый удар.

Колдуэлл улыбался и кивал. В душе он вернулся на сорок лет назад в годы своей буйной молодости.

– И что дальше?

– На следующую ночь мы это повторили, – продолжал сенатор, – несколько католиков, живших в колледже Адамса, придя на мессу, принесли новость, которая изрядно вывела из равновесия святого отца. Пошли слухи о привидениях. – Сенатор задумался. – На третью ночь приехал епископ из Бостона, чтобы проверить все самому. Мы не обманули его ожиданий. Часы пробили тринадцать. Потом мы убрали штатив и спрятали винтовку.

Колдуэлл, который все еще улыбался, спросил:

– Ну, а что было с Полем Норрисом?

Сенатор покачал головой:

– Он собирался все это продолжать. Ночь за ночью. Не мог понять, что будет лучше, оставить все, как есть, оставить загадку. Среди прочих недостатков Поля была глупость, а я не люблю тратить время на споры с глупцами.

Он снова помолчал:

– Хотя видит Бог, политик никогда не может надеяться, что сумеет этого избежать.

Колдуэлл ответил:

– Вы сказали, что смиряетесь с этим отчасти потому, что некоторых вещей избежать просто нельзя, а с некоторыми явлениями нужно просто смириться. Ну а как с остальными?

– Знаете, – неторопливо ответил сенатор, – у меня какое-то смутное ощущение, что это к лучшему. Почему – не спрашивайте, у меня нет никакого разумного объяснения. – И после короткого раздумья спросил: Помните, когда в Афинах дела были плохи, царь должен был умереть? Отец Тезея бросился со скалы, потому что черные паруса Тезеевой ладьи были приняты за сигнал неудачи. – Он виновато улыбнулся. – Может быть, мы – просто огромная жертва? Смешная мысль, да?

– Чтобы умилостивить богов за наши прегрешения?

Улыбка на лице сенатора медленно погасла:

– Но вы упрямы, а?

– Если вы имеете в виду, – резко ответил Колдуэлл, – мировые проблемы, проблемы нашей страны, бедности, бездомных и тому подобное – что у меня с этим общего? Я здесь решительно ни при чем.

– Это удобная позиция.

Жест Колдуэлла охватил весь зал:

– И за их проблемы я тоже не отвечаю. Правда, теперь, это и мои проблемы тоже.

Сенатор молчал.

– Если вы думаете, – продолжал Колдуэлл, – что раз я проектировал это здание, то отвечаю за его дефекты, то я решительно против. Проект был и остается хорошим. Не знаю всех причин происшедшего, которые привели к тому, что случилось, но мой проект здесь ни при чем.

– По-моему, вашей репутации ничто не угрожает, – сказал сенатор. – А это важнее всего, не так ли?

Колдуэлл внимательно посмотрел сенатору в лицо, пытаясь найти там следы иронии. Не нашел. Ему немного полегчало.

– Вы меня спрашивали, – продолжал сенатор, – чем объяснить поведение Гровера Фрэзи. Я думаю, можно объяснить всего двумя словами: панический страх. – И он обвел взглядом зал.

В противоположном углу уже снова гремел из транзистора твердый ритм рока. Почти нагая девушка продолжала извиваться. Глаза ее были закрыты, движения полны эротизма; она была далеко отсюда.

В другом углу пестрая группка людей что-то пела. Сенатор внимательно прислушался.

– То ли это «Боевая песня республики», – сказал он, – то ли «Вперед, братья, под знаменем Христа». Мои старые уши уже не могут их различить.

У бара совещались три духовных пастыря, которые участвовали в торжестве на площади: раввин, католический и протестантский священники.

– Я знаю очень актуальную тему для проповеди, – сказал сенатор. – Об избавлении из печи огненной. Навуходоносор был бы в восторге; вам не кажется?

Колдуэлл неожиданно заметил:

– Ну ладно. Видимо, мне придется допустить, что есть и моя вина. Не только, но в том числе.

Сенатор спрятал усмешку.

– В эти минуты это уже неважно, не так ли? – осторожно спросил он.

– Важно, особенно мне.

– А, – сказал сенатор, – это другое дело.

- В проекте нет никаких просчетов.