Инна Тронина - Ночь с четверга на пятницу

— Но ведь убрались оба, а я остался! С головы девчонки и волосок не упал, зато её мама больше никогда в Россию нос не сунет. Ей ведь первой взбрело в голову сцепиться со мной из-за наследства судьи Барсуковой, а шеф уже потом присоединился. Думали, что Бога за бороду схватили! Пусть на своей «незалэжной» частным сыском занимается! — Аргент всё-таки встал с кресла. — Не спорю — Озирский был гениален в своей профессии. Много светлых головушек порубил и в Питере, и в Москве, и за границей. Даже когда уже только своим ЧОПом рулил, коллеги с Литейного часто к нему обращались. Но факт остаётся фактом — прогнулся он, а не я! Он внял моим доводам и отступил с дороги, испытывая невероятные душевные муки. Он не смог защитить Оксану, да и свою жену с дочками тоже. Андрей не пожалел бы себя, но всех своих дам он отдать на растерзание не мог. Потому я имею полное право считать, что победил его. Самого Озирского, одно имя которого вызывает в наших кругах бурю эмоций. Теперь его нет в Отечестве, и никогда не будет. А мы здесь, и можем этого фанатика не опасаться. Пусть сейчас он богат, катается на огромной яхте по морю — я даже повстречал его пару раз. Но всё же он убит морально, а для такого человека это непереносимо. Прожигать наследство жены-графини и тёщи — не для него. И нужен Озирскому частный остров, как ежу — футболка. Он тоскует, он рвёт и мечет, но сделать со мной ничего не может. А для него это куда хуже, чем лежать в сырой земле. Так что оставьте мне, господа, мой триумф, а на чужой я не претендую. Извините, если чем-то оскорбил вас. — Аргент склонил гладко причёсанную голову с тонким пробором. — Я очень устал, поэтому и не сообразил сразу. Не поднялся… Эта баня быка с копыт свалит!

— Да, ты ведь хилый, Митёк. Инвалид фактически. Только других любишь парить горящими вениками. — Алексей перебирал папки на письменном столе. — Но всё-таки позволь подрубить твои крылышки и напомнить, кому ты обязан этой победой. Озирский ранее потерял трёх молодых жён, родную мать. С его старшей дочери живьём кожу сняли. А уж через что он сам прошёл — про то в Житиях святых написано. Не твоих угроз он испугался, Митёк. Ничего нового ты придумать не можешь. На другом герой сломался. Но если ты до сих пор не дотюмкал, так знай. Андрей привык к тому, что государство стоит за его спиной, ибо без крепкого тыла воевать невозможно. Ты — враг. Тебя он или сам уничтожит, или передаст властям. Так он привык работать, но однажды оказался в новой для себя ситуации. Не за его спиной, а за твоей оказалась вся мощь государственной машины, пусть в нашем с Кириллом лице! И он почувствовал себя одиноким, как былинка на ветру. Любая «красная крыша» есть «пятая колонна», способная изнутри развалить даже монолитной твёрдости оборону. Для чего лишаться ещё одной жены и младших дочек? Ради того, чтобы Аргента оправдали по всем статьям, да ещё назначили компенсацию за моральный ущерб? Потому Озирский уехал за границу, хотя мог прекрасно существовать и здесь. «Золотой парашют» ему был обеспечен — раскрученное агентство дорого ценилось. Не остров был нужен ему, а возможность подальше уехать от предавшей его Родины. Не он предал, а она! То есть мы, её верные слуги. И сейчас я тебя в любой момент могу на ноль умножить. И все «братки» от Калининграда до Камчатки мне за это только «спасибо» скажут. И на сносную жизнь для меня таких, как ты, до смерти хватит. Но прежде мы должны закончить дело по «сливу», а дальше поглядим. Кирилл!

Алексей, уже не глядя ни на белого от гнева Аргента, хлопнул брата по плечу.

— Я спать пойду, завтра на службу рано ехать. И к совещанию у министра готовиться нужно. А ты Серёгу выпусти из «тёщиной комнаты» и подбери сопровождающих для наших гостей. Один из них Питер должен знать.

Алексей всё же протянул руку Аргенту, и тот ответил вялым пожатием.

— Спокойной ночи! — сказал генерал-лейтенант милиции своему брату и главарю банды, после чего чётким, уверенным шагом вышел из кабинета.

Аргент, прищурившись, проводил его взглядом до дверей, а после вышел сам. Да, здесь братья вполне могут быть откровенными — и между собой, и со своими гостями. Грандиозная «хата» на Чистых Прудах ежедневно проверялась на наличие «жучков» и была оборудована глушилками любых сигналов, которые могли как-то повредить жителям апартаментов.

Артур Тураев проснулся поздним вечером и не сразу понял, где находится. Он смертельно устал за последние дни, делая одновременно несколько дел и не имея возможности спокойно осмысливать ситуацию. Он лежал на широкой, но короткой кровати, над которой низко свисала люстра под хрусталь, утыканная электрическими свечами.

Сейчас ни одна из свечей не горела, и комната в старом московском доме освещалась лишь уличными фонарями. Спинка кровати, как и стоящие тут же кресла, была обиТа полосатым шёлком, кстати, достаточно пропылённым, как и завитушки деревянных частей мебели.

Тураев приподнялся на локте, потёр лоб и вспомнил, как вёз его сюда из области сверкающий джип цыганского барона. Тот уговорил-таки бывшего майора милиции отметить удачное завершение переговоров. Большая часть похищенного у Эмилии Рубановой была возвращена её родителям. А о навсегда исчезнувших «цацках» мать с отцом решили впредь не вспоминать, здраво рассудив, что барону за содействие в поисках полагается гонорар.

Артур сел на постели, подобрал с пола упавшие подушки — все с кистями и воланами. Нагнувшись, он сам едва не соскользнул вниз по тяжёлому блестящему пледу. Потом, опершись на руки, уселся поудобнее, и только тут окончательно пришёл в себя.

Первым делом он вспомнил, что квартира эта находится недалеко от площади Трёх вокзалов, что было непременным условием при выборе конспиративной «точки». Неизвестно, какой горе-дизайнер оформлял это жилище, или здесь потрудился некий креативный доброволец, но выглядело убранство ужасно. Совершенно не нужный полог, тоже со складками и бахромой, причём не над всей кроватью, а только над изголовьем; несколько старинных ламп, включая керосиновую, — и это кроме люстры!

Множество фотографий и картин, все в рамах — кованых, резных, даже украшенных полудрагоценными камнями — превращало комнату в лавку старьевщика. Вопиющую эклектичность обстановки подчёркивали старинный сундучок и ротанговый столик.

Цыганская кухня тоже не нравилась Тураеву, хоть и пришлось усиленно нахваливать стряпню толстых тёток в цветных юбках. Во рту, в пищеводе, в желудке все горело от перца и прочих специй; зверски хотелось пить, причём непременно ведро ледяной воды. А вот есть, считал Тураев, не захочется ещё очень долго. Сама мысль о том, что после цыганского угощения можно положить в рот хоть крошу хлеба, вызывала тихий ужас.