Ярослав Зуев - Месть. Все включено

«Вот при таких выходах из пикирования возникают опасные перегрузки, и самолет очень даже легко может переломиться надвое. Как подмокшая сигарета», – пробурчал внутренний голос Андрея.

«Типун тебе на язык, кретин! – шикнул на него Андрей. – Еще накаркаешь». Вскоре ему показалось, что тембр работы двигателей поменял тональность. Скорее всего, так оно и было на самом деле. Скорость самолета упала. Атмосфера вокруг стала более плотной. Земля в иллюминаторе уже не напоминала гигантскую топографическую карту, развернутую на столе великана. Ан-24 продолжал снижаться и за ревом моторов сквозь обшивку прорвался свист рассекаемого плоскостями воздуха.

«Ничего, ничего, – успокаивал себя Андрей. – К этому, наверное, можно привыкнуть, если летать чаще. Почти как с горки на санях, с той разницей, что вокруг не сугробы, а пустота, а ты сидишь в тяжеленной железяке, несущейся по воздуху вопреки закону всемирного тяготения, благодаря чуду, именуемому аэродинамикой».

Пилот совершил очередной маневр, самолет начало трясти. «А еще это смахивает на скоростной монорельс, готовящийся сорваться под откос, с той разницей, что никаких гребаных рельс под нами нет в помине».

Съежившись и обливаясь холодным потом, Андрей неожиданно для себя вспомнил Атасова, обожавшего поразглагольствовать о техногенном прессинге на мир, в особенности, когда бывал пьян.

– Черт возьми, – сказал тогда Атасов, отодвигая стакан в строну, – вся наша беда заключается в том, что мы – чрезвычайно сообразительные животные. Вот ты, типа, хотя бы понимаешь, что все, на чем мы ездим, плаваем, летаем, готовим жратву или трахаемся – искусственного происхождения?

– Это если на травке не трахаться, – глубокомысленно вставил Протасов.

– Посмотри на улицу, – предложил Бандуре Атасов. – Что ты видишь?

– Дома, – Андрей пожал плечами, – дорогу… машины разные…

– Вот. – Атасов удовлетворенно кивнул. – Ни черта бы этого не было, если бы человек, типа, не извлек железо из руды, стекло из песка, а резину из нефти… даже водки, которую синтезируют из пшеницы – добавил Атасов, наполняя стакан. – Тебе, типа, налить?

– Какой человек? – не понял Протасов.

– Я это к тому, что не преобразуй человек природу, по своему усмотрению, о телевизорах, кроватях и санузлах можно было бы спокойно забыть.

– Иди ты? – удивился Протасов.

– Выходит, – развивал мысль Атасов, – что из всех живых существ на земле способности к созидательной деятельности такого уровня наблюдаются только у человека. Вот в чем, друзья, разница. Я, типа, не прав?

– А муравьи, е-мое?

– Саня! Ты Жюля Верна в детстве читал? – спросил Андрей, потрясенный неожиданной мыслью.

– Что с того?

– Не помню, как книга называлась, где шторм людей на необитаемый остров выбросил. А через год они электричество провели, и водопровод с канализацией.

– «Таинственный остров», – сказал Атасов. – Только не шторм выбросил, а на воздушном шаре они туда прилетели.

– Так вот, – продолжил Андрей, – когда я книгу читал, то подумал, что, если меня на такой остров выкинет, дальше набедренной повязки дело не продвинется. Понимаешь? Случись завтра катастрофа, наподобие той, что в «Дне триффидов» [30]описана, я будущим поколениям разве что на пальцах показать смогу: была такая хреновина – автомобиль. Наподобие телеги, только коня впрягать не надо. И еще одна штука была, телевизором называлась. Кнопку нажал и лежи, балдей…

– Понял, – сказал Атасов. – Ты про разделение труда слыхал что-нибудь?

– Слышал, – кивнул Андрей. – Только если у меня ствол отобрать, я и лука-то толкового не слеплю. Рогатку, и ту, не уверен…

– А тебе и не надо, – помрачнел Атасов. – Наше дело – курки спускать. И все.

Они немного помолчали. Прикончив бутылку, Атасов загрустил.

– И что из этого всего следует? – спросил Андрей, наконец.

– Следует, – лицо Атасова приняло задумчивое выражение, – например, то, что я, как гораздо более высокоорганизованный организм, знаю о предназначении унитаза, в то время как Гримо – тупиковая ветвь развития, можно сказать, не шарит в этом абсолютно

– Ну и что?

– Как, что? Ты, Бандура, слепой, если не видишь, как он уже битый, типа, час, прыгает на дверь, потому что приспичило?

– Надо выйти?

– Так вот ты, типа, и иди, – сказал Атасов, и полез в холодильник за очередной порцией выпивки.

Выплывший из памяти диалог почему-то заставил Андрея задуматься о глубинных корнях переживаемого в лайнере страха. По мысли Андрея страх этот, замешанный на клаустрофобии и чисто животной боязни высоты, возник вследствие реализованной тяги к полетам вопреки физиологическому отсутствию крыльев.

«Сижу я, значит, в железном гробу с двумя турбореактивными моторами и мечтаю только о том, как бы из него живым выбраться», – подвел итоги Андрей.

Глянув в иллюминатор, Андрей обнаружил, что зеленое лоскутное одеяло с аккуратными прямоугольниками полей и бирюзовыми шнурками рек исчезло, теперь были видны отдельные дома, похожие на спичечные головки. Между домами тянулись проволоки дорог с ползущими букашками автомобилей.

Вздрогнув всем корпусом, самолет лег на левое крыло. Очевидно, это был последний вираж перед посадкой. Иллюминатор Андрея заполнило небо. Повернув голову к противоположному борту, он увидел землю, проносящуюся во всех окнах. Крен составлял градусов тридцать, которые казались всеми семьюдесятью. У страха глаза велики.

«Это чертовски противоестественное занятие», – подумал Бандура, когда самолет выровнялся. Потом с гулким стуком из ниш в крыльях выдвинулись шасси. Посмотрев на висящие в воздухе колеса, Бандура убедился в правоте своих мыслей о противоестественности.

«До чего, все же, ненормальное зрелище – вид торчащих над пропастью колес».

Самолет скользнул вниз, опять накренился, выровнялся, еще раз провалился в пустоту. Машина вибрировала, Бандура тоже. В иллюминаторах замелькали какие-то сараи, кусты и деревья, появляясь и мгновенно исчезая. Мимо проскочила красно-белая, аэродромная вышка и, наконец, Андрей увидел светло серую бетонку посадочной полосы. Только теперь стала ощутима скорость, это естественно, ведь в небе отсутствуют обочины. Последовал сильный толчок, самолет подпрыгнул, как запущенная по воде «лягушка». Взвизгнула резина, повстречав бетонку. Самолет покатил по земле, раскачиваясь всем корпусом. Вой двигателей перешел в рев – пилоты сбрасывали скорость.

– Фух, – выдохнул Андрей и смахнул пот со лба.

Стоило только вступить на трап, как не по-весеннему теплый крымский воздух пахнул в лицо.

– Ух, ты, настоящее лето, – пробормотал Андрей, на мгновение, позабыв и о Поришайло, и о Бонифацком. Мозг иногда бывает милостив, и дает расслабиться, не думая о плохом. Даже песня такая была когда-то: «Думай о хорошем, думай о хорошем, ага…» Вот Андрей и задышал полной грудью, радуясь аромату ковыля, а, может, и винограда. Запах был чудесным, правда, не без легкой примеси испарений нагретого солнцем асфальта и резины от шасси. Но то было ничего.