Лев Василевский - Испанская хроника Григория Грандэ

В двенадцатом часу ночи подошли к Барселоне, маневрируя меж минных заграждении. Итальянская авиация вновь появилась над городом. Гора Тибидабо, как и в ночь нашего отплытия, сверкала вспышками зенитных орудий. В темном небе сверкали разрывы снарядов, гудели моторы вражеских самолетов… Опять горела Барселонетта и дома вблизи порта. Ветер доносил до нас дым и запах тротила.

Когда налет закончился, лодка подошла к своей стоянке на пирсе Моррот. Опасаясь второй волны бомбардировщиков, командир торопил всех покинуть С-4. Мы тепло распрощались с командой. Наш бравый матрос Пинент, повез нас на Тибидабо. Так закончится наш поход…

Григорий и Лева Озолин ждали в полуосвещенном нижнем холле. Григорий обнял меня, затем отстранил и несколько секунд молча рассматривал, как бы стараясь что-то прочесть в моем лице. Стоявший рядом Озолин улыбался и, подойдя, крепко, без слов, пожал мне руку. Мы поднялись на второй этаж, в большую прохладную комнату Гриши и уселись на диване перед низким столиком.

— За благополучное возвращение! — сказал Григорий, разливая коньяк в граненые стаканчики. — Даже теперь, когда сражение на Эбро закончилось и армия с боями отходит к Барселоне, важно знать, что десанта не будет и не нужно снимать войска с фронта. А это даст возможность продлить сопротивление — выиграть время. Быть может, правительству наконец удастся преодолеть саботаж генералов-капитулянтов в зоне Центр — Юг и заставить их начать наступление имеющимися у них большими силами. Тогда все еще может измениться к лучшему…

Гриша задумался и глубоко вздохнул. Молчал и Лева Озолин.

Я посмотрел на них, и чувство еще не осознанной тревоги охватило меня.

— Тебе придется сегодня же ночью написать подробный доклад о своем походе… Отдохнешь потом… — проговорил наконец Гриша.

— Сегодня ночью…

— Да, сегодня ночью… Завтра я уезжаю домой?

Меньше всего я ожидал услышать такое.

— Почему?

— Вызывают. Надо ехать.

Сборы не заняли много времени. На следующее утро я поехал проводить Гришу до французской границы.

Все время в Испании мы были рядом. Сколько пережили вместе! Ночи в горах Сьерра-де-Гвадаррамы под высокими соснами у костров в окружении таинственного лесного мрака или среди выжженных солнцем гор и пыльных холмов Альбаррасина; споры в Мадриде, в моей комнате, в «Гэйлордос», или неторопливые беседы за скромной трапезой. Тревожные дни и ночи. Я вспоминаю его медленный жест, когда сломанной рукой, несколько скованный в движениях, Гриша проводил по своей буйной шевелюре.

И вот настало время разлуки. Казалось, такого никогда не случится и всю дальнейшую жизнь мы прошагаем рядом с Гришей Грандэ.

У Мальграта, где шоссе сворачивает от моря в горы, он приказал остановить машину. Здесь, у самой дороги, находилась маленькая вилла, брошенная владельцем. В ней размещалась промежуточная база одного из отрядов 14-го партизанского корпуса.

Несколько раз мы прошлись по тенистой аллее. В густых зарослях гнездились птицы. При нашем приближении они с писком вылетали из кустов.

— Не провожай дальше… Простимся здесь, — сказал Гриша.

— Но я…

— Не надо…

Мы крепко обнялись. Несколько секунд Сыроежкин не отпускал моей руки, а затем толкнул ладонью в плечо, вложив в этот жест столько невысказанных чувств.

Рядом шумело море, начинался шторм, и упругий ветер срывал пенные верхушки прибоя. Гриша сел в свой «паккард», и верный Пако помчал его в последний раз по испанской земле. Я стоял на дороге и смотрел им вслед, пока машина не скрылась за дальним поворотом.

Я думал о том, что сердце Гриши Грандэ навсегда было отдано тому делу и тем людям, которым он верил… Он уехал. Мог ли я предполагать тогда, что «предназначенное расставание» уже не обещало нам впереди встречу?..

То утро нашего прощания разгоралось мучительно медленно. Бледное солнце едва пробивалось сквозь туманную вуаль соленой морской влаги, поднятой штормовым ветром. Я не мог заставить себя уйти с дороги и все время смотрел и смотрел туда, где скрылась машина, уносившая Гришу.

Но время шло, и нужно было возвращаться. Мой постоянный спутник Игнасио Пинент сидел за рулем нашего тяжелого «испано-сюиза». Его красивое, оливкового оттенка лицо с черными тонкими усиками, бледное от постоянного недосыпания, было бесстрастным и спокойным.

Рядом с ним Таба. Когда я наконец заставил себя подойти к машине, Таба вышел навстречу. Взгляд его говорил: ничего не поделаешь, жизнь полна расставаний, и от этого никуда не уйти…

Пинент, как всегда, стремительно повел машину. До самой Барселоны мы не проронили ни слова.

Представляя сложную жизнь Григория Сыроежкина как цепь событий, с горечью приходишь к выводу, что многие звенья этой цепи отсутствуют. Оказалось трудным, просто невозможным собрать и связать звенья цепи, из которых складывалась такая яркая и сложная жизнь человека с немного смешной фамилией Сыроежкин.

Порой у него были и другие фамилии, когда этого требовали обстоятельства и дела, в которых ему доводилось участвовать. Но Сыроежкин была его настоящая фамилия.

Со дня его трагической гибели прошло более тридцати лет. В живых уже нет многих его соратников, трудно найти документы о его работе, да и многих документов нет. Все меньше остается свидетелей: жизнь сверстников Григория Сыроежкина у финишной черты или уже за нею.

Говорят, что каждый человек приходит из страны своего детства. Григорий не был исключением из общего правила. Он родился среди пшеничных полей Поволжья. Вокруг его родного села Волкова разливалось золото хлебов Самарщины. Там жили крепкие, высокие и сильные люди. Это была их земля. Куда бы ни забрасывала его судьба, в какой бы стране он ни был, глаза его теплели при виде полей, рука тянулась к земле, которую он набирал в горсть таким характерным для крестьянина жестом, разминал пальцами, нюхал. Это был человек от земли, поэтому так близки и понятны были ему иссушенные солнцем на помещичьих полях, озлобленные андалузские батраки, с которыми встретился он в Испании. Они полюбили его и прозвали не только за большой рост Гришей Грандэ…

Таким он был всегда — непримиримый к врагам, бесконечно доброжелательный и добрый к друзьям, к простым людям, из среды которых он вышел сам, Григорий Сыроежкин не проявлял забот о накоплении, не обрастал вещами. Работавшие с ним люди рассказывали мне, что помнят его всегда в одном и том же, хорошо вычищенном и отглаженном костюме, в чистой рубашке и аккуратно починенных ботинках. Обувь он носил до тех лор, пока сапожники не отказывались ее чинить.