Джон Ле Карре - Агент на передовой

Он задумывается — похоже, ему никто не задавал подобного вопроса. Вид у него такой, словно его в чём-то уличили и ему это не очень приятно.

— Исследователь, ага. Точно. — Ещё подумал. — Приходят материалы. Их надо разобрать. Потом передать профессионалам. Как-то так.

— Ежедневные новости?

— Ага. Внутренние, иностранные, фейковые.

— А корпоративные? — подсказываю я, вспомнив его инвективы в адрес начальства.

— Ага. Корпоративный уклад, ещё какой. Если не играешь по правилам, то ты в жопе.

Отстрелялся, подумал я. Но он, поразмышляв, продолжает:

— Пару лет оттрубил в Германии. Страна понравилась, а вот работа не очень. Вот и вернулся.

— На ту же работу?

— Ага, та же жопа, только в профиль. Подумал, может, как-то развернусь.

— Не развернулись?

— Так и ковыряюсь. Делаю что могу. Ага.

Вот в сухом остатке и весь наш с ним разговор о том, кто чем занимается. Меня это устроило, и его, судя по всему, тоже, потому что больше к данной теме мы не возвращались, хотя мои chers coltigues считают иначе. Но я помню, словно это было вчера, как резко повернулась беседа, стоило нам только оставить тему профессиональных занятий.

Какое-то время Эд скалился в никуда и, судя по гримасам, спорил сам с собой по какому-то серьёзному поводу.

— Нат, вы не против, если я вам задам вопрос? — вдруг выпаливает он с решительным видом.

— Конечно нет, — отвечаю я дружелюбно.

— Я вас очень уважаю. Хотя мы совсем мало знакомы. Но стоит разок поиграть с человеком, чтобы тебе стало про него всё понятно.

— Продолжайте.

— Спасибо. Продолжаю. Я полагаю, что для нас и всей Европы, как и для либеральной демократии в целом, выход Великобритании из Евросоюза под присмотром Дональда Трампа и её последующая безоговорочная зависимость от Соединённых Штатов, которые катятся к институциональному расизму и неофашизму, — это жопа глубже некуда. Вот я и спрашиваю: вы в целом со мной согласны или вы оскорблены моими словами и мне лучше встать и уйти? Да, нет?

Удивлённый этим ничем не спровоцированным обращением к моим политическим взглядам со стороны едва знакомого молодого человека, я предпочитаю выдержать вежливую паузу, как это называет Прю. Какое-то время он невидящим взглядом таращится на плескающихся в бассейне людей, а затем снова обращается ко мне:

— Просто не хочу изображать перед вами не пойми кого, раз я восхищаюсь вами как игроком и человеком. Брексит, я считаю, самое важное для Британии решение после 1939 года. Все говорят «после 1945-го», уж не знаю почему. Вот я и спрашиваю: вы со мной согласны? Понимаю, что лезу на рожон. Многим не нравится, что я задаю вопросы в лоб, но уж какой есть.

— На рабочем месте? — спрашиваю, чтобы выиграть время.

— На рабочем месте свобода слова — табу. Нам нельзя выражать своё личное мнение ни по какому вопросу. Иначе ты прокажённый. Вот почему я держу рот на замке и все меня считают букой. Но я могу вам назвать множество других мест, где люди не желают слышать настоящую правду, по крайней мере от меня. Даже если восхищаются западной демократией, они предпочитают не заморачиваться и не думать о долге ответственных граждан перед лицом надвигающейся фашистской угрозы. Однако вы так и не ответили на мой вопрос.

Признаюсь вам здесь и сейчас, как я это уже делал ad nauseam [6] До тошноты ( лат. ). перед моими cbers collegues: хотя выражение «жопа глубже некуда» не входит в мой активный словарь, тема Брексита давно для меня что красная тряпка для быка. Я рождён и воспитан европейцем, в моих жилах течёт французская, немецкая, английская и старая русская кровь, и в континентальной Европе я чувствую себя как дома, не хуже, чем в Баттерси. Касательно же позиции, что в трамповской Америке доминируют белые расисты, мы с Эдом и здесь не сильно расходимся, как и многие мои chers collegues, хотя публично они предпочитают высказываться куда нейтральнее.

При всём при том я остерегался давать ему прямой ответ. Всегда возникает вопрос: вдруг это подстава? Не пытается ли он что-то из меня вытянуть или скомпрометировать? На что с абсолютной уверенностью я отвечаю отрицательно. Только не этот парень, ни в коем разе, исключено. Тогда второй вопрос: стоит ли игнорировать написанную от руки нашим китайским барменом, стариной Фредом, записку, прилепленную к зеркалу позади стойки: «НИКАКИХ РАЗГОВОРОВ О БРЕКСИТЕ»?

Наконец, я ведь не забыл, что являюсь государственным служащим, притом секретным, давшим клятву поддерживать политику правительства, если считать, что таковая имеется в наличии? Или сказать себе: передо мной смелый, честный парень, да, эксцентричный, не всем нравится, что даже к лучшему, зато сердце у него там, где положено, он желает быть услышанным, он всего на семь или восемь лет старше моей дочери с её радикальными взглядами по любому вопросу и ко всему прочему очень неплохо играет в бадминтон?

Тогда придётся добавить в эту гремучую смесь ещё один ингредиент, который я только сейчас готов признать, хотя эта мысль дремала во мне со дня нашего удивительного знакомства. Я понимал, что становлюсь свидетелем довольно редкого в моей жизни явления, тем более в таком молодом человеке: внутренние убеждения, не продиктованные выгодой, или завистью, или местью, или бахвальством, — нет, настоящие убеждения, ни убавить ни прибавить.

Бармен Фред медленно и вдумчиво разливает охлаждённое пиво по кружкам с логотипом клуба. Вот над такой запотевшей кружкой, склонив голову и поглаживая длинными пальцами округлые бока, завис Эд в ожидании моего ответа.

— Эд, — говорю я после долгой паузы, приличествующей серьёзному обдумыванию. — Скажу так. Да, Брексит — это жопа глубже некуда, но вряд ли в наших силах повернуть часы вспять. Такой ответ вас устроит?

Не устроит, как мы оба понимаем. Моя так называемая вежливая пауза не идёт ни в какое сравнение с затяжными зависаниями Эда, которые я со временем начинаю воспринимать как характерную особенность наших разговоров.

— А как насчёт президента Трампа? — Он выделяет это имя так, словно речь идёт о самом дьяволе. — Вы не считаете, как я, что он является угрозой и приговором всему цивилизованному миру плюс поощряет систематическую и ничем не ограниченную нацификацию Америки?

Наверное, я уже улыбаюсь, но это не находит отклика в угрюмом выражении лица моего собеседника, которому нужен вербальный ответ, а не успокоительные гримасы.

— Не в такой фундаментальной форме, но в принципе, да, Эд, здесь я с вами тоже согласен, если это может служить утешением, — говорю я мягко. — Но он ведь не будет президентом вечно, правда? И конституция его ограничивает, не давая полной свободы действий.

Но ему этого мало.

— А как вам все эти узколобые фанатики, которыми он себя окружил? Христиане-фундаменталисты, считающие, что это Иисус придумал жадность? Куда денутся они?