Джон Ле Карре - Агент на передовой

Я решаю отшутиться:

— Эд, когда уйдёт Трамп, этих людей развеет ветром, как прах. Лучше давайте выпьем по второй.

Ну теперь-то точно должна последовать широкая улыбка, сметающая всё лишнее. Но нет. Вместо этого ко мне через стол тянется здоровенная костлявая рука.

— Значит, мы на одной волне?

Я её пожимаю со словами: да, мы на одной волне, и только тогда он уходит за второй порцией пива.

Последовал ещё добрый десяток понедельничных игр с дальнейшими посиделками, и я ни разу не пытался отмести или затушевать все эти прямолинейные выпады. Иными словами, ни одна наша постбадминтонная встреча — начиная со второго матча, как помечено в моём ежедневнике, — за привычным Stammtisch не проходила без его политического монолога по животрепещущим вопросам.

Со временем он навострился. О самом первом грубоватом наскоке забыли. Эд не был грубым. Он просто сильно увлекался. Что, в свою очередь, — сейчас это легко признать — уводило в крайности. К четвёртому матчу стало ясно, что он очень хорошо информирован и не пропускает ни одной широко обсуждаемой политической новости, будь то Брексит, Трамп, Сирия или ещё какой-то долгосрочный конфликт. Для него это было настолько личным делом, что я поступил бы попросту негуманно, если бы попытался его заткнуть. Самый большой подарок молодым — наше время. То, чего я явно недодал Стеф, и, вероятнее всего, родители Эда тоже были не слишком щедры в этом отношении.

Моим chers collegues очень хотелось верить, что, даря ему своё время, я, таким образом, его раскручивал. Они указывали на нашу разницу в возрасте и моё «профессиональное обаяние». Чушь собачья. Эд сразу решил, что в его нехитром бестиарии я всего лишь ухо, готовое слушать, и с таким же успехом это мог быть сосед в автобусе. Что-то я не припоминаю случая, когда бы моё мнение, даже самое сочувственное, произвело на него хоть какое-то впечатление. Он был благодарен за то, что нашёл слушателя, который не приходил в ужас, не возражал и просто не уходил пообщаться с кем-то другим. Уж не знаю, насколько бы его хватило в настоящем споре, чтобы не сорваться. То, что его точка зрения на любой предмет была мне очевидна ещё до того, как он откроет рот, меня особо не волновало. Да, он зациклен на одной теме. Знакомая порода. Несколько раз я таких вербовал. Его интересует геополитика. Он умён — в жёстких границах своих установок — и легко выходит из себя (хотя я не проверял), если их ставят под сомнение.

Какую выгоду я лично извлекал из наших отношений за пределами корта? К этому вопросу мои chers collegues возвращались постоянно. На допросах у меня не было готового ответа. Гораздо позже я вспомнил, как чувство моральной ответственности, исходившее от Эда, словно бы взывало к моей совести, а затем следовала широкая, несколько пристыженная улыбка, которая как бы всё отменяла. Все вместе это давало мне ощущение, будто я предоставляю убежище вымирающему виду. Что-то в этом роде я сказал Прю, когда предложил позвать его к нам выпить или пригласить на воскресный ланч. Но мою мудрую супругу это не убедило.

— Мне кажется, дорогой, что вы нашли друг друга. Оставь его себе, нечего мне к вам влезать.

Я воспользовался её советом. Наша рутина оставалась неизменной до самого конца. Отбегавшись на корте, мы натягивали куртки, иногда заматывали шею шарфом и шли за свой Stammtisch, где проигравший сразу отправлялся к стойке бара. За столиком мы обменивались парочкой любезностей, порой вспоминали какой-нибудь розыгрыш. Он задавал мне расплывчатый вопрос о моей семье, я спрашивал, хорошо ли он провёл выходные. Следовали вежливые ответы. Потом он умолкал в некотором ожидании, и я быстро научился не прерывать эту паузу, после чего звучал доклад дня. Я с ним соглашался или отчасти соглашался, в крайнем случае говорил: «Эй, тише, Эд», — и сопровождал это смешком старого и умудрённого жизнью человека. Лишь изредка, и то в самом мягком тоне, я позволял себе поставить под сомнение особенно пикантное высказывание, но осмотрительно, помня о его уязвимости.

Иногда казалось, что это говорит не он, а кто-то другой. Голос, в норме довольно приятный, подскакивал на целую октаву и ненадолго зависал на дидактической нотке, но за это время я успевал подумать: знакомый регистр, в духе Стеф. И спорить бесполезно, накатывает волна, а тебя словно и нет, лучше всего покивать в ожидании, что волна спадёт сама собой.

А по существу? В каком-то смысле каждый раз один и тот же замес. Брексит — это самосожжение. Британцев ведёт по краю пропасти кучка преуспевающих элитарных мародёров, выдающих себя за представителей народа. Трамп — антихрист, Путин — такой же. Для Трампа, богатенького мальчика, откосившего от армии, воспитанного в стране великой, хотя и не без изъянов, демократии, не может быть искупления ни в этой жизни, ни в следующей. Для Путина, никогда не знавшего демократии, вдали ещё что-то мерцает. Так нонконформистское прошлое Эда постепенно находило выражение в его словоизлияниях.

Как развивались события, Нат? — интересовались мои chers collegues. Его взгляды менялись? Не было ли у вас ощущения, что он готов сделать некое важное признание? Опять же мне нечем было их утешить. Может, он стал свободнее и разговорчивее, укрепившись в доверии к слушателю, то есть ко мне. Может, со временем я стал более дружелюбной аудиторией, хотя никакой враждебности с моей стороны и так вроде не было.

Но я готов признать: случались у нас за Stammtisch посиделки, когда меня отпускали разные заботы — Стеф, Прю, или что-то начудивший новый агент, или эпидемия гриппа, которая на пару недель оставила нас без передатчиков, — и я был почти весь внимание. В такие минуты я позволял себе поспорить с очередным радикальным утверждением — не столько для того, чтобы его опровергнуть, сколько из желания несколько умерить бескомпромиссный тон Эда. В этом смысле — да… менялись не столько его взгляды, сколько моё отношение — я начал к нему привыкать — и его реакции, готовность иногда, пусть и неохотно, посмеяться над собой.

Но примите во внимание простую вещь, и это не попытка самооправдания, а констатация факта: я не всегда внимательно его слушал, а иногда и вовсе выключался. Если в Гавани была напряжёнка — а это случалось всё чаще, — перед тем как идти за Stammtisch , я обязательно совал в задний карман служебный мобильник и украдкой проверял сообщения, пока Эд разглагольствовал.

А когда его монологи, по-юношески невинные и безапелляционные, совсем уж меня доставали, после прощального рукопожатия я не шёл прямо домой к Прю, а выбирал обходной маршрут через парк, чтобы как-то привести мысли в порядок.

И последнее о том, что бадминтон значил для Эда и что он значит для меня. В глазах неверующих это смягчённая версия сквоша для мужчин с избыточным весом, опасающихся инфаркта. Для истинно верующих это спорт номер один. Сквош — сплошные муки и страдания. Бадминтон — хитрость, терпение, скорость и невероятные спасения. Выпад из засады, пока волан описывает неторопливую дугу. В отличие от сквоша, бадминтону чужды социальные различия. Ему тесно в рамках привилегированной частной школы. Он далёк от теннисного аллюра на открытом воздухе и от мини-футбола. Не начисляет очков за красивый замах. Не прощает ошибок. Бережёт твои колени, но, говорят, ужасно вреден для тазобедренных суставов. Он требует более быстрых реакций, чем тот же сквош, и это доказанный факт. Здесь между игроками нет особой душевности, каждый, в общем-то, сидит в своей скорлупе. В глазах других спортсменов мы выглядим немного чудаками-одиночками.