Джон Ле Карре - Агент на передовой

Он подливает нам виски, откидывается на спинку стула и с нетерпением ждёт моего ответа. Я тоже жду, но он приходит мне в голову не сразу.

— Брин, а давай для разнообразия ты выскажешься первым, — решаю я ему подыграть, и, похоже, он это оценил.

— Я бы сказал, что он закидывал невод, — произносит Брин с удовольствием. — Вынюхивал, какими бы ещё кусочками разведданных подпитать свою русскую наркозависимость. Хотя перед Гаммой он изображал из себя простачка, сдаётся мне, что у этого парня большое будущее, если, конечно, не сваляет дурака. Твоя очередь. Можешь задавать любые вопросы.

У меня к нему есть один-единственный вопрос, но инстинкт подсказывает мне, что лучше начать издалека. Я выбираю Дома Тренча.

— Дом! — восклицает он. — Тьфу ты господи! Полное ничтожество. Уволен с сохранением содержания.

— За что? За какие грехи?

— Что его вообще взяли на работу — это наш грех. Иногда наша дорогая Контора чересчур благоволит ворам. Женился не по чину — это уже его грех. Был пойман с поличным любителями сенсаций в сети. В кое-каких деталях они не разобрались, но слишком многое поняли правильно. Кстати, ты трахаешься с девушкой, которая от нас слиняла? Флоренс? — почти со смущённой улыбкой.

— Нет, Брин, я не трахаюсь с Флоренс.

— Никогда не трахался?

— Никогда.

— Тогда зачем ты ей позвонил из телефона-автомата и пригласил на ужин?

— Она слиняла внезапно и бросила своих агентов на произвол судьбы. Девушка запуталась, и я подумал, что смогу ей помочь. В двух словах не объяснишь.

— Впредь будь поосторожнее. Она уже не в обойме, как и ты. Ещё вопросы? Не спеши.

Я не спешу.

— Брин…

— Да, дружище?

— Что за хрень операция «Иерихон»? — осторожно спрашиваю я.

Людям неверующим трудно объяснить святость сверхсекретного материала. Кодовые названия, регулярно меняемые по ходу дела, чтобы запутать противника, требуют такой же секретности, как и само содержание. Для немногих посвящённых произнести вслух кодовое название в присутствии постороннего — это, по выражению Брина, смертный грех. И вот вообразите: я, не кто-нибудь, спрашиваю у легендарного главы Русского отдела, что за хрень операция «Иерихон» !

— Послушай, Брин, — настаиваю я, не позволяя его жёсткой улыбке сбить меня с толку. — Шэннону хватило одного взгляда на выходящую из принтера страницу, чтобы всё понять. Что-то же он там увидел… или нафантазировал. Если он меня об этом спросит, что я ему отвечу? Понятия не имею? Не лучший способ указать на его ошибки. А также надеть на него уздечку и аккуратненько привести в стойло. Шэннон знает, что такое «Иерихон», — добавляю с нажимом.

— Ему так кажется.

— И Москва знает. Гамма настолько возбудилась, что сама выступила на передовую, а Москва ей обеспечивает полную оперативную поддержку.

Хотя улыбка расширяется и как бы подтверждает согласие, губы остаются намертво сомкнутыми, неготовыми выдать лишнего словечка.

— Диалог, — наконец говорит он. — Диалог двух взрослых людей.

— В смысле?

Мой вопрос игнорируется.

— Мы разделённая нация, Нат, как ты мог заметить. И это находит своё отражение в водоразделах между теми, кто стоит над нами. Нет двух министров, которые бы думали одинаково. Поэтому неудивительно, что спускаемые нам требования по ведению разведки меняются в зависимости от текущего момента и порой противоречат друг другу. И одна из составляющих нашей профессии — строить самые немыслимые предположения. Вспомни, сколько раз мы, «бывалые русские», сидя в этой комнате, занимались подобными гаданиями.

Он ищет подходящий афоризм и, как всегда, находит.

— Уличные знаки не идут туда, куда они указывают. И не несут ответственности. Это мы, простые смертные, должны принимать решение, не так ли, Нат?

Нет, Брин, не так. Или так? В любом случае ты вешаешь мне лапшу на уши.

— Но я, по крайней мере, могу предположить, что передо мной сидит KIM/1? Глава нашей миссии в Вашингтоне? Или это предположение притянуто за уши?

— Ты можешь предполагать всё что угодно, дружище.

— И это всё, что ты хочешь мне сказать?

— А что ещё ты должен знать? Подброшу тебе последний кусочек, и всё. Вышеупомянутый сверхсекретный диалог проходит между нами и нашими американскими кузенами. Пока идёт прощупывание. На высшем уровне. Контора служит посредником, обсуждается всё в теории, ничего пока не ясно. Шэннон, по его собственному признанию, увидел лишь одну из пятидесяти четырёх страниц документа, выучил на память — не факт, что в точности, — сделал ошибочные умозаключения и поделился ими с Москвой. О каком фрагменте шла речь, мы не знаем. Он был пойман на горячем — не без твоего участия, добавлю, хоть ты и не ставил такой задачи. Нет нужды вовлекать его в полемику. Просто покажи ему кнут. И скажи, что ты им воспользуешься только в случае необходимости.

— И это всё, что мне позволено знать?

— Это даже больше, чем требуется. На минутку я позволил эмоциям взять верх. На, держи. Только на двоих. Я всё время мотаюсь в Вашингтон, и, пока я в самолёте, связи со мной у тебя не будет.

Резкое «на, держи» сопровождается звяканьем металлического предмета, брошенного на столик между нами. Это серебристо-серый смартфон — точно такую же модель я раньше выдавал своим агентам. Посмотрев на Брина, потом на смартфон, потом снова на Брина, я с показной неохотой беру мобильник и прячу в карман пиджака под его пристальным взглядом. После чего лицо Брина смягчается, а голос вновь становится сердечным.

— Нат, ты будешь спасителем Шэннона, — говорит он мне в утешение. — Никто не сможет проявить к нему даже толики той мягкости, на которую способен ты. Если тебе лезут в голову всякие глупости, подумай об альтернативах. Хочешь, чтобы я передал его Гаю Браммелу?

Я обдумываю альтернативы — правда, не совсем те, какие имеет в виду Брин. Он встаёт, я тоже встаю. Он по привычке берёт меня под руку. Он гордится своей тактильностью. Мы идём назад по длинному железнодорожному составу, мимо портретов, изображающих предков Джордана в кружевах.

— Как семья?

Я сообщаю ему, что Стеф обручена и собирается замуж.

— Господи, Нат, ей же лет девять!

Мы оба похохатываем.

— А моя А Чань всерьёз занялась живописью, — сообщает он мне. — Скоро у неё мегавыставка на Корк-стрит, на минуточку. Больше никакой пастели. Никакой акварели или гуаши. Только масло, только хардкор. Насколько я помню, Прю нравились её работы.

— И по-прежнему нравятся, — преданно подтверждаю я, хотя для меня это новость.

Мы стоим на пороге лицом к лицу. Возможно, мы оба предчувствуем, что больше никогда не увидимся. Я лихорадочно соображаю, что бы такое сказать напоследок. Брин, как всегда, меня опережает.